Одинокое письмо

В этот час здесь царят зрелые красивые женщины в добротных шубках и меховых шапках, занятые хлопотами осязаемыми. Они несут прутики нераспустившихся даурских рододендронов; из новеньких молочно-белых хлорвиниловых пакетов просвечивают апельсины. Гордо плывут в толпе огромные коробки с сапогами, свертки вожделенных глянцевых календарей, бутылки шампанского. Вот морячок на Аничковом мосту — он вывалил все свои апельсины из сетки прямо в снег и теперь перекладывал их в казенный дипломат.

Завороженное видимостью всеобщей устроенности, преувеличенной деятельности толпы, рядом одиночество безнадежное хлопочет, в ужасе перед холодом одинокой встречи Нового года.

Энергия толпы — коллективное бессознательное, успеть, не пропустить — сбивает если не с прямого, то хотя бы своего пути самых, казалось бы, стойких. Но если и не заворачивают, не дают себя увлечь в самый центр водоворотов, воронок, то сила противостояния, преодоления этой тяги оказывается последней — и больше сил нет, как только дотащиться до безнадежной очереди в автобус, набраться злобной решимости и, отталкивая такое же робкое создание, каким были сами минуту назад, нагло ломиться в дверь.

Вдоль проезжей части стоят сплошные толпы — уж не встречают ли какого-нибудь падишаха — вон и флаги вроде по какому-то поводу висят, но это лишь ожидающие сигнала светофора — начать переход, а дальше — толпы на остановках.

И вот эта толпа сообщает тебе не общий энтузиазм футбольного стадиона, где пробуждаются охотничьи инстинкты толпы, не подъем общего праздника (Италия — солнце, карнавал, все танцуют и поют) — здесь висит угрюмая борьба за свое жизненное пространство, донести непокоробленной, незадетой, непоцарапанной свою жизненную оболочку. Теперь ты уже другое, из того же теста, наработавшегося, усталого, но крепкого, злобного и уверенного. Ты держишь локти у груди — уж дышать-то тебе не помешают, и не унесет куда не надо, руки у тебя не безвольно опущены и зажаты вдоль тела, а здесь, перед грудью, и ты можешь свободно пробиться локтями куда надо. Неприязнь нависает над тобой, взрывается агрессивность. Тяжелая перебранка начинается где-то у передней площадки, ее начинают злобные старые невротики, и мгновенно оказывается, что все охвачены той же самой злобой, и вот мы все уже составляем единый агрессивный организм, душащая ненависть взывает к небесам — за что!

Пламя ненависти распространяется, как огонь среди тополиного пуха, — студент с портфелем бегал во дворе, топтал обгоняющее его пламя, бесцветный огонь среди бела дня, вылизывающий сплошную вату тополиного пуха, сидящие у парадных бабки молча следили за молодым энтузиазмом. Пожар разгорался.

Проклятая жизнь! И кто виноват.

Молодое незнакомое племя доводит до белого каления переднюю площадку.

Кто-то когда-то, кажется, приветствовал младую жизнь, но только не здесь.

— Нарожали, — бросают вслед проносящемуся по шоссе подростку.

Паренек приподнялся в седле, рубаха колоколом, мотоцикл без глушителя.

Сдвинулся мир, нарушены основные законы жизни.

Надо быть великим поэтом, чтобы приветствовать жизнь после себя.

Как волны, идущие от невидимого эпицентра бури, отголоски видны и здесь, в тихом переулке. Последний соблазн пристроиться в хвост очереди (фломастеры, глобусы, туалетная бумага) — и наконец дом.

Одинокая гостья, уложив дочку, сидит у праздничного стола и смотрит новогоднюю программу, 3 часа ночи, поет замечательная мулатка.

И вот эта давно уже полная женщина (когда-то известная красавица, подруга поэтов, с коричневыми кругами под глазами, больное сердце — вся жизнь дочери) — как она смотрит на пляску этой мулатки — этой черной разнузданной королевы, и все в ней отзывается на страсть, упоение, успех, самозабвение.

Телевизор выхватил латиноамериканский портовый кабак, припортовую девчонку — и какая тоска открылась нашего Нового года.

Зато стол полон, елка на месте, а преданный сумасшедший друг хозяйки, снабженный адресом изменника, бежит зачем-то к нему, не то бить морду, не то что-то объяснить.

Какая тоска! Вот он, образ нашего праздника.

Как прямая старуха в черном, пересекающая пустынную площадь в час сиесты, — образ полдневного зноя, так и эта измученная женщина под елкой, завидующая всем существом этой грязной девке, — образ одиночества, безнадюги.

Музыка, ритм чужой, под солнцем, зноем, свободой.

«Некий отшельник — уже не помню, как его звали, — сказал однажды:

— Того, кто ничем с этим миром не связан, трогает одна только смена времен года.

И действительно, с этим можно согласиться».

Время не движется: серый день стоит в незамерзших лужах.

Что наводит тоску: застывшее неопределенное время года — не то осень, не то зима — и так многие месяцы — грязный снег, не ко времени растаявший, чуть ли не к Рождеству, слякоть.