Одинокое письмо

Остановившийся ход времени — как вечная лампочка тюрьмы, метро, больницы. Безысходная тоска. Тучи, электричество в конторах с утра до вечера, сквозь грязный лед пробивается буксир, воронье на льду, на воде зимующие утки, какая уж там смена времен года — иногда под вечер в просвет густой облачности мелькнет не сам солнечный луч или клочок неба, а там, где многокилометровый слой туч чуть потоньше, — лишь отдаленное подобие солнечного луча, пробившегося сквозь дыру, тоже забитую; но хоть чуть окрасится нормальное облако, заклубится — его мы тоже давно не видели сквозь толстый, серый, бесцветный, низкий неподвижный потолок, — и даже этот проблеск так взволнует, увидишь часть какого-то живого облака или живой тучи; и уж сквозь это клубящееся, меняющееся розоватое, малиновое или хоть какое — цвет, перелив, а не свинцовый гроб — проступит какая-то игра луча, и даже этот бедный луч, даже сквозь тучу, как он изменит все вокруг, ему отзовутся грязные стены домов и поруганная река, которую все время сужают, засыпают берега (похвастаешь, как в детстве в споре с москвичами, Нева — самая широкая), какое право они имеют вторгаться и сюда; открывался ли клочок самого неба, не столько открывался, сколько хотелось видеть и верить, по крайней мере, голубое небо напоминало о себе, не давало забыть о себе, заставляло надеяться, что завтра, может быть, тяжелый сплошной слой исчезнет.

Что же бедное сердце.

Неужели есть земли, где светит солнце, где веселы и открыты лица.

И воробьи наши под стать нам. Иногда они расщебечутся на таком проблеске где-нибудь в глухом захолустье микрорайона в голых кустах перед потертыми пятиэтажками — эти дома первой застройки кажутся теперь такими старыми, провинциальными, тихими, даже глухими, как телеграфные столбы из черного смоленого бревна, — а это всего лишь еще декабрь, и мы скажем друг другу — весной запахло, а какая там весна, когда и зимы еще не было, да и осени настоящей, если честно, тоже не видали, какая там золотая осень, когда листья и пожелтеть как следует не успели, когда их раньше времени сорвало длительное остервенелое ненастье, не помню я такого сверкающего хрестоматийного денька в этом октябре.

Наши отчаянные воробейчики завозились тоже от надежды и нетерпения вопреки предстоящим морозам, многие перемрут и в январе, и в феврале.

Как хорошо проснуться, поглядеть в окно — еще чуть-чуть посинело, белеет еле видимый свежий снежок, фонари уже погасили — и в предрассветных сумерках ярко светят окна вразброс, цепь машин на шоссе высвечивает фарами, высоко над домами вознесены огни кранов.

Черные фигурки пробираются цепочками вдоль домов.

Уже зажглись почти все окна в домах. Уже народ валит сплошной толпой.

А я сейчас последний раз взгляну на все это, зароюсь в подушку и засну.

«Если к случаю, то очаровать может все что угодно.

О луне и цветах и говорить нечего. Но что особенно может взволновать человека, так это дуновение ветерка».

Почему это только в детстве.

В трамвае — только на площадке, в троллейбусе — только у окна, возможность открытого, в электричке — у открытой двери — тогда были такие.

Как можно дальше высунуться из окна в поезде, расчеты — чтобы лежать на своей второй полке непременно по ходу поезда — ловить ветер и смотреть вперед, но иногда вдруг направление движения необъяснимым образом менялось (в Харькове), и теперь все двигалось назад, нужно было провожать взглядом.

А эти ветерки вдруг в классе, когда открывают окно перед весной, а ветерок очищенного от снега асфальта, а первый день без шубы, без шапки, вообще без пальто — колени, подолы, а пробежка в перемену — выскочить на улицу и сразу обратно — какое счастье.

Только какая-нибудь оторва убегала без пальто, зажав монету в кулаке, на улицу и умудрялась даже попить квасу или урвать молочное эскимо на палочке за 30 копеек.

Мороженое и ветер — вот то, что выметало школу лучше уборщиц с линялыми красными (от паркетной краски) тряпками.

С раннего детства главная страсть — ветер.

И теперь, когда сквозняком вдруг выдует из-под дивана большую мохнатую пыльную зверюгу, матерый, подвижный клубок, оживший от зимней спячки, — какое наслаждение подстеречь его и зацепить веником — сразу вспоминаешь весну в детстве — и снова скоро последовательные встречи (развитие романа) с ветром.

А сквознячки.

Сквозняки — вдруг хлопают двери, утягиваются занавески, разлетаются листки, билеты, шпаргалки, вздымаются юбки у взрослых девушек (со мной такого никогда не будет).

Засохшие мухи, откуда-то берутся пожелтевшие газеты с прошлогодними портретами.

А праздники первого выхода без шапки, без пальто, в незимней обуви, а потом без чулок, без кофты, без рукавов, не в шерстяном, а в легком, и всё новые ощущения, и всё для более полного контакта с ветром.

Почему в детстве это так важно.

Теперь подростки ожидают вагона метро на станции у самого края открывающихся дверей — ловят сквозняк из тоннеля.