Одинокое письмо

А я-то под дождем строчила! Вспомнила, как работала с блокнотом в метростроевском перегоне: сыплется порода, капает вода в блокнот, что нам пугаться дождя, у меня блокнот и не такое видывал, кембрийская глина, грунтовая водичка.

Откуда-то уверенность, что должна же начаться наконец золотая осень, какая-то золотая осень, откуда это выражение, ну, бабье лето, а золотая осень, вот сейчас дождь перестанет, разгонит тучи, просвет, ох уж этот просвет под вечер, луч, даже не столько клочок — а хотя бы прорыв в плотности, не само небо, а намек на какую-то окрашенность, и нам, благодарным жителям невских берегов, — где-то светло и глубоко неба откроется клочок.

Достаточно этого дня ощущения счастья, бездонности и глубины бытия.

Мы все с детства знаем, что такое золотая осень.

Синяя вода, золотые клены и березы, красные осины, паутина, прозрачный воздух.

Под Ленинградом есть знаменитый поселок Колтуши. Там находится институт физиологии, где работал академик Павлов. Местное экскурсионное бюро вывесило на видном месте плакат «Посетите Колтуши — столицу условных рефлексов».

С таким же успехом можно сказать: Островно — столица Золотой осени.

По мнению специалистов, не без этих озер (Удомельское и Островенское) — не только Золотая осень, но и Хмурый день, Над вечным покоем. И тогда, судя по названиям, нельзя сказать, чтобы преобладала классическая безоблачность. На долю меланхолического Левитана — и красота ненастья.

Красота ненастья в безрадостной архитектуре побуревших «бабочек», ну на что они похожи — на разбредшихся по полю ребятишек — льняные головки — кто кувыркается, кто кружится, танцует (некоторые «бабочки» уже сковырнулись набок), но все они живые, каждая на свое лицо (и никак не передает их живой выразительности официальное «конуса», нечто застывшее, правильное) — распушенные, ввинченные снопы льна, несвязанные — для просушки, для игры с ветром.

Так и эта плохо воспроизведенная цветная картинка в хрестоматии «Родная речь» отпечаталась навсегда в нашем сознании как эталон образцовой осени конца сентября-октября, когда листва изменила цвет, но еще не осыпалась, и установились ясные солнечные дни с густой синевой небес, которая не бывает летом, с мерой прозрачности воздуха (на ту синеву тоже, наверное, есть свои эталоны для сличения — эта синева первосортная).

Только что-то давно не выпадали нам такие деньки — что-то и в эту осень, и в прошлую не припомнить нам такого великолепия. Возможно, Левитан тоже написал такое великолепие по рассказам старожилов, а на его долю тоже приходились больше Хмурый день, Над вечным покоем — с их глубокой всеобъемлющей пасмурностью.

Возможно, в один из таких дней и был вызван к страждущему другу доктор Чехов...

Наша баба Сю служила горничной у Турчаниновых. Еще недавно ее можно было спросить, правда, для этого наклонившись к ней, она с готовностью отодвигала от уха толстый платок. И ей кричали:

— Ты Чехова помнишь?

— Чехонте? — переспрашивала она.

Однажды она рассказала нам последний сон: барыня приказали накрывать на траве чай.

— Какие вы молодые да хорошие, — любила нам она говорить. Ее слова относились и к моей семидесятилетней тетке, и ко мне, тогда двадцатилетней студентке.

Человек — система самоочищающаяся.

Все его силы ушли на противодействие и противостояние. Но если залить бетоном дно потока, оно зарастет тиной и загниет.

Значит, избыток казенного бетона порождает неуправляемую тину. Вот почему не хватает воздуха. Дышать нечем.

Говорят, выход в тростнике — отказаться от бетона, посеять тростник, то ли мыслящий, то ли ропщущий.

Снова субботний вечер. Снова всего три градуса. Лиловые фиалки на коротком стебле, подснежники. Тетерева давно замолчали. Высыхают последние талые ручьи.

Напротив молодого соснового леса — в кустах — соловей. Однако песня его короче и не та, что у хрестоматийного, звенигородского. Видела тетерку, утку, кулика.

Когда дует холодный ветер — всегда помню Колежму и остров у Гридино — на всю жизнь Белое море. В Колежме ветер шумел всегда. Начался дождь, бросает в стекло, в кровли. Непогода всегда волнует.

Доколумбова Европа. Здесь деревни голые, без деревьев (голые потому, что еще свежи воспоминания о чищеницах, отвоевывали места для подсечного земледелия, как отрадно, когда из густоты леса вдруг просвет). И кладбище голое.

Связь с миром — какая-нибудь Санта-Барбара. Только море посинее, волосы почернее. Иногда и Белое море может быть таким синим — только редко.

Я застала еще те времена, когда дверь не закрывали; когда не надо стучаться в дом, только сядь на бревнышки; когда ни за что не возьмут денег за ведро картошки, за ночлег и т.д.; когда обязательно говорят: ты напиши — как добралась; когда ждут возвращения мужа, приникнув ухом к земле.

Я видела, как два брата живут в одном доме — на тысячу верст никого вокруг, — в смертельной ссоре и не разговаривают друг с другом; как в таком безлюдье задергивают занавеску, когда вносят лампу, — от кого — чтоб кто не наглядел...

Как мать счастлива, что сын ее узнал.