Одинокое письмо

Перебегают автоматчики, собачки на поводках, мамки отгоняются (выискивают точку — и вот все на своих местах: эстакада пуста, собачки, автоматчики, и мы, несколько женщин, и чей-то брат).

И вот залаяли собачки, показался первый отряд, черная команда, и только последние метров пять — можно кое-как увидеть лицо.

И только одна рука поднялась: «Мамка!» — но вот уже исчез.

— Меня, старую б..., узнал, мамкой назвал и ручкой махнул в сторону ворот, мол, увидимся.

Доколумбова Европа. Толстый повар мне однажды морскую звезду подарил на пароходе «Мудьюг». Он даже ее одеколоном полил, но... одеколон быстро выветрился, а сушеная морская звезда давала о себе знать по всей квартире, пока куда-то не пропала. Но тут как раз и дом взялись ломать, и в нашей квартире распространилась музыкальная школа. И там только пахло клавишами в чернильных пятнах от детских немытых лап. Больше ничего интересного уже не было.

В кают-компании «Мудьюга» стояло пианино. Ведь я даже заработала на нем кой-какую еду. Я бренчала на этом пианино, а официантка вынырнула из-за буфетной стойки и, облокотившись мечтательно, сказала: «Страсть люблю, когда играют». В это время «Мудьюг» бросил якорь в виду деревни Летний Наволок. Видно было, как оживают дремотно покачивающиеся у берега карбаса. Одни еще только набирали ход, другие уже прилаживались к бортам «Мудьюга», немногих пассажиров уже доставили на борт при помощи штормтрапа, но большая часть тарахтела моторками или усиленно гребла к «Мудьюгу» не для того, чтобы встретить своих и доставить их в деревню, хотя были и такие, все они цеплялись к борту и поднимались на палубу «Мудьюга» за одним — на старом корыте «Мудьюг» не переводилось пиво. И вот один такой стоит посреди нашей кают-компании, он только что тяпнул портвейна, в руке у него надкушенный помидор.

— Ребята, — говорит он восхищенно, обращаясь ко всем нам, — первый раз ем помидор! — Он обводит всех удивленным взором и снова углубляется в себя. Он снова откусывает этот довольно бледный незрелый болгарский помидорчик, дозревать ему пришлось в пути, рыбачок старается понять, ухватить вкус овоща. Но это ему явно не удается, да и как добраться до этого изменчивого, неопределенного вкуса, когда ты в неприступной броне, упрятан от всех стихий, тяжело упакован в оранжевый мокрый рокан, в тяжелые бахилы, подвернутые как попало. «Мудьюг» ждали позже, на прибылую воду, а он приперся раньше и стоит теперь, крутит пластинки, от берега, наверное, милях в двух, а ближе в такую пору не подойдешь — вон молодой старпом на палубе, по правому борту у него в зоне видимости земля, видно ему, как одна за одной отчаливают лодки, кто заводит мотор, кто на веслах спешит, засмотрелся, задумался, отчего мужик торопится, отчего не сидит он дома, куда его ноги сами несут, отчего и в холод и в бурю выходит он из дому, какая сила его поднимает по всей России, куда он спешит сосредоточенно... — попробуй останови его, посторонитесь страны и народы, не найдется еще такой силы, что остановила бы его, но чу... прервал он свой путь, и остановился, и запрокинул голову, и запрокидывал все дальше и дальше, уже и затылком придавил шею с такой силой, что, случись у него в это время не то что барма, а самая малая строка, вздумавшая впиться в его шею, мокрого места бы от нее не осталось, как там дело с его загривком, а в бутылке точно высосано до капли... — что! куда! — восклицает он; светло улыбаясь, смахнул слезу молодой старпом, очнулся — звонит судовой колокол — прощай, Золотица, снимаемся с якоря! — Эй, ты, с помидором! Ну как? Сгодится на закуску? Что, пойдешь с нами в Архангельск-от? Томата у нас еще два ящика! — Очнулся деревенщина, чего он ожидал. — Х..ня какая-то... — Ну и ступай в свое Дураково. — Переглянулись ему вслед: Дураково и есть Дураково! Слаще вяленой репы тебе, парень, ничего нет. Потаскал гостинца у бабки. Ох уж эта пересушенная репа, черная, как смоленая дора, как обугленный баклан на черной, не сулящей ничего хорошего моряку корге, как батины бахилы. Докартофельная, допомидорная Европа, более незатронутых мест не найти.

Все! Слезай, приехали: доколумбова Европа. Рано радуетесь, антиглобалисты. Ваш дедушка в московских лакеях состоял, по крепостному праву вздыхал, при господах, мол, порядок был, а поморы в Норвегу ходили и теперь ходят, а его дедушку отец с парохода сбросил по дороге на Мурман, заспорил с капитаном, не хотел платить за малолетку, зуйка, конечно, выловили, сам капитан дал команду, человек за бортом, стоп машина. А сумпосадские и архангелогородские жонки днем кофий попивали, как их голландские или норвежские ровесницы, и толковали, каковы нынче спросы на куней на Готланде. И я ела ту черную репу. Горькую репу длинных зим. Протянула мне однажды горсть из своего припаса баба Клепа на Пинеге.

Торо называет себя отшельником и передает беседу с Поэтом, который навестил его. Чувствуется превосходство автора перед своим гостем.