Одинокое письмо

Когда я начала читать твое письмо: «Уже начались каникулы. Все собираются к Рождеству», — я услыхала какую-то чудесную музыку. Как будто зал нашей филармонии, уже начался концерт, у всех в руках программки, а там твой текст. Удивительно! Это, конечно, стихи. В них уже заложена мощная симфония. Может быть, какая-то неизвестная часть «Времен года» (Вивальди у меня звучал в ушах, когда я писала «Альбиносы». Я даже думала назвать вначале эту повесть «Времена года»).

Я была за городом, глубокий снег, сильный ветер, в лесу ветви деревьев пригнулись, и концы некоторых погружены глубоко в сугроб, иногда проходишь под такими ветвями, как под аркой, просто как аркада в твоем городке. Как я была рада вдруг увидеть твою открытку! Вот неожиданность. Часы на городской башне показывают 8 часов. Видна тень. Значит, утро. Ведь у вас в 8 вечера, наверное, уже темно. А когда бывает солнце у вас? Можно просто сидеть у окна, как какой-нибудь персонаж Гофмана, а перед тобой разворачиваются разные необыкновенные истории.

У нас сейчас восьмой час вечера, улицы на острове пустынные, идет легкий снег. Они кажутся глухими и заброшенными. Это непривычно и красиво.

Место для письма — у подоконника, а за окном — картинка, лучший пейзаж для любой из рождественских открыток Европы и Америки!

Пишу я таким допотопным способом, даже обходясь без почты, посылаю с оказией, недоверие к почте, что-то такое вообще дремучее.

Написал, успел, вернулся, закинул валенки на печку, выпил стопку из заветного штофика, велел подавать самовар, принялся расспрашивать няньку про старое житье.

Заклеены бумажными лентами окна. Теперь до весны они будут запечатаны. Грустно. Открывать можно будет только форточки. Погружаемся в зиму. Зато перед глазами отпечаталась: Германия — южная сказка! Что, если не было бы нашей поездки с тобой? Просто не представить. Сейчас принялась перечитывать путевые картины Гейне, как он споткнулся об торговку фруктами в Италии, она бросила в него горсть фиг, и как он восхищен южными плодами, как он объясняет ей, из какой он северной страны. «Ах, милая, — сказал я ей, — у нас очень холодно и сыро, наше лето только выкрашенная в зеленый цвет зима... у нас не могут поспевать фрукты, на вид они жалки и зелены...» Это Германия — северная страна! А мы тогда...

Моя птица — клест. Мы с ней родились в самые сильные морозы. Я люблю те примеры, которые — как ни в чем не бывало.

А надо сказать, что лучше мне пишется зимой, когда наступают холода, мне как-то на душе делается лучше.

В одно прекрасное утро, как раз немного похолодало, сижу у окна и достаю это дурацкое старое письмо, и собираюсь писать продолжение, чтобы вспомнить, что произошло за это время, и главное — с тобой поговорить.

Письмо к тебе значит и другое — пойдет писаться: выпрыгнул карась и успел оглядеться — и то дело.

Итак, будем высветлять эту многообразную действительность, заполним ее неповторимыми дарами? Напишем роман? Чужое сознание всегда волнует.

Когда мне на глаза попадается мешочек со старыми пуговицами, я думаю о романе.

Эти споротые пуговицы, иногда сквозь их дырки прорастают вспухшие нитки, там же оказывается окаменевшая темная фасолина, чьей-то подслеповатой рукой тоже смахнутая туда же, окаменевшая, но способная дать ростки, там и цепкие крючочки, ждущие своего часа зацепиться за своего визави, — вот образ романа, образ времени...

Коробка с пуговицами, а тут же значок — общество охраны памятников — тоскливые булавки и пуговки, басовитые черные одиночки, спесивые с перламутровыми срезами, асимметричные, полированные черные — манто, пальто, мантель, пылевик, дождевик, наступил — и из-под под сапога брызги, — тут и желтые от кальсон, — пуговицы — самые вечные — стершиеся монеты, клад старых пуговиц, пугизматика, рука не поднимается выбросить — так и роман.

Пуговицелогия, пуговицефилия.

Когда я натыкаюсь на эти битком набитые кувшины, шкатулки с пуговицами, я думаю о романе — скорее захлопнуть бабушкин комод — архаичный слой, лучше его не вытаскивать на поверхность, лучше...

Списано с рафинадной коробки:

Она из тех, кто спасается под зонтиком, не зная, что дождь давно прошел.

Итак, пусть это будет Елица Олан.

Елица Олан сидела у окна.

Она видела, как играли в четыре руки на двух роялях — свои партии отрабатывали четыре бомжа, слаженно отрабатывали ежеутренние уроки; как взлетали руки, выкидывали мешающее в кульминациях; как пробовали драгоценное найденное в нежнейших dolce.

Елица в своей ложе, нет, допущенный в зал единственный слушатель, следила за развертыванием сонатной формы.

Рояль был весь раскрыт. (К ночи случались пожары.) Патетически подняты были крыла составленных вплотную двух усовершенствованных мусорных контейнеров, покрашенных сначала особой военной краской.

Потом контейнеры окрасили в военно-морскую.

Эту краску хорошо знают в детских кружках, где делают модели кораблей. Корабельная серая краска.