Одинокое письмо

Отшельник — понятие более универсальное, чем поэт, отшельничество — воплощение полноценной развернувшейся жизни, единство философии, поэзии и жизни.

Главное его занятие — не поэзия, не философия, не монашество, а отшельничество — как новая форма жизни, универсальное средство избавиться от страданий и обрести счастье — раствориться в сущности вещей.

Вот оказывается, в чем смысл отшельнических штудий. Это не узурпация традиционных красот, как у поэта, не рыбная ловля или охота, а напряженное созерцание, на пороге откровения.

Если и можно искать здесь аналогий, то только с уединенной жизнью китайских философов-чань.

Диалог Поэта и Отшельника начинается с вопроса Отшельника: «Что-то делается сейчас на свете?» Но тут же он сам на все и отвечает: «Вот уже часа три, как не слышно цикад в папоротнике. Голуби тоже уснули — даже крылом не взмахнут». Возможно, Поэт заговорил бы о каких-нибудь событиях в мире — из тех, о которых пишут газеты, но Отшельник сразу дает понять — вот события, происходящие в истинном мире, действительно важные, и ничего не хочет знать, вернее, давно наперед знает все, из так называемых новостей, что может сообщить ему гость.

Стратегические птички. Когда перестаешь печатать, распрямишься — что такое — вдруг слышишь где-то рядом такой же перестук машинки. Думаешь вначале, вот, еще кто-то в нашем доме, но потом соображаешь, ведь ты на веранде, никого рядом, это за окном, из зарослей бузины. Это какая-то птичка научилась печатать. Что она сочиняет?

То ли стук твоей собственной машинки, продолжающей печатать, когда ты сидишь уже неподвижно и прислушиваешься — чего еще не хватает! то ли какие-то птички подхватили неравномерный перестук и несут, не дают заглохнуть, то ли доканчивают твои абзацы.

Сбивчивый сухой перестук не умолкает, он подхвачен.

Скворцы — первое время, когда прилетают — тарахтят, как мотор трактора, когда его запускают, или свистят, как мальчишки, и только потом становятся более цивилизованными — то есть поют то, что им полагается петь.

Возможно, эти черненькие копирки, сжатые в упругие комки, выстреливали где-то там свое отрывистое, потрескивающее пение.

А что же грач, который уже прилетел, показался в балконной двери, потом его можно было увидеть в другом окне, а что же черный грач с огромным желтым клювом, это не ворона и не галка, это сегодня прилетевший грач.

Утром слыхала и жаворонков, и тетеревов, и чибисов. Беглая инвентаризация. Все на своих местах, и я тоже на месте.

Желны придвинулись из леса ближе, возможно, из-за урожая шишек.

Однажды прошедший тяжелый трактор выворотил весь булыжник. Пропала старинная двухсотлетняя мощеная дорога.

А вон рыбак в длинном рыжем балахоне с железным несгораемым ящиком на плече полощет свои сапоги в луже, перед тем как выйти на сухой чистый асфальт, сесть в автобус и ехать в город.

Дятел самозабвенно откидывает голову, как пианист, барабанит недолго, потом прянет в строну, по линии провисшей веревки.

Я сидела у машинки. Он прилетел снова, укрепился своими черными тисками на доске кормушки и забарабанил по замерзшему салу. Я засмеялась и тоже застучала. Он замолчал, слетел вниз на решетку балкона и уставился на меня.

Моя охотничья собака умеет смотреть так задумчиво, сосредоточенно и внимательно, что многие засматриваются в ее темные глаза и говорят: «Ну скажи что-нибудь, Зорька!»

Она переступает лапами, потом подходит ближе, кажется, еще немного, и она заговорит. Как хорошо было бы говорить с ней. А как весело было бы нам в лесу! — Не ходи туда, — крикнула бы мне Зорька, — я там уже все обегала, никого там нет. Свернем лучше к речке. Тянет оттуда чем-то подозрительным.

Это было бы событие мировой важности. Началась бы новая жизнь. Мы бы услышали голос немой природы, которая жаждет высказаться.

А вдруг это будут жалобы о том, как тоскливо просидеть всю зиму в комнате и ждать, когда тебя возьмут в лес. Чаще всего ей приходится целыми днями сидеть дома одной.

Но она молчит, и я не знаю, обижается ли она на меня, хотя, наверное, часто ей есть на что обидеться.

Умеет ли вообще природа обижаться.

Обижаются ли на нас тетерева, когда мы их поднимаем из-под теплых снеговых одеял и им приходится вылезать, отряхивая снег.

О чем бубнит старый тетерев, сидя на одинокой полевой березе, завидев еще издали охотника, который думает, что он всех перехитрит, а вся стая мирно расхаживает по сжатому полю — клюет просыпанные зерна, а старый косач медлит дать сигнал тревоги — пусть молодые еще немного поклюют (все равно как мать соберется разбудить дочь — выгонять корову на рассвете и понимает, что пора ей приучаться, а сама все медлит и ждет), а когда охотник подойдет на выстрел, тогда все дружно, спокойно улетят в лес.

Так хочется рассмотреть их интересную жизнь вблизи, но они всегда улетают, хотя совсем не боятся работающего в поле трактора и любят глазеть на проходящие по дороге грузовики.

Что думает старый тетерев о тракторе, о грузовике, обо мне?

Интересно посмотреть на себя их глазами, что вообще думают они о человеке.