Одинокое письмо

Что думал Бунин, вспоминая земляка-павлина, что думали крестьяне об ощипанном заживо павлине — уж очень он раздражал, красовался своей бесполезной роскошью, что думал павлин о новых временах, отрастил ли перья бедный павлин, возможно, отрастил, но серые, вороные, с мимикрией под советского ворона.

И хотя природа великодушна и, как мне кажется, не умеет обижаться, лучше оглядеться и посмотреть, хорошо ли с тобой зверям, птицам и даже разным другим людям.

Недавно, как раз перед выступлением, я потеряла голос, пригожая врачиха велела вообще и не пытаться говорить; и оказалось, что говорение — вещь незаметная, но его отсутствие даже дома, в тепле и сытости вещь поминутная. Невозможно снять телефонную трубку, нельзя отвечать домашним, которые то и дело что-то спрашивают или из другой комнаты, или находясь тут же рядом, можно бы кивнуть или отрицательно помотать головой — и все, но они не глядят на тебя. И тогда я подхожу вплотную, дотрагиваюсь до руки, ловлю взгляд — теперь можно отвечать.

Но и мне самой поминутно хочется что-то сказать, сообщить, пошутить, вмешаться, предостеречь, тогда я снова подхожу вплотную, обнимаю собеседника и шепчу очередную ерунду ему на ухо.

Итак, гортань выздоровела точно к выступлению, потеря голоса впервые в жизни как страх: кто я такая, не лучше ли прикусить язык или, привстав на цыпочки и обняв за шею обладателя доверенного уха, говорить только с ним, только пушистые детские секреты.

Итак, говорение излишне. Поводы высказывания поминутны — особенно это видно, когда едешь в автобусе — «смотри то и это, а знаешь, мне пришло в голову» — «молчи, тебе нельзя говорить».

Но я верчу головой, как подросток, который, сидя в общественном транспорте рядом с приятелем, вдруг увидел на улице дюжину автомобилей неизвестных ему марок.

В воронежских степях где-то еще есть люди, принявшие обет молчания; если вы их встретите и захотите по своей бойкости у них что-нибудь спросить, они опустят глаза и пройдут мимо.

Чудесная потеря дара речи.

Мордатые, головастые, приземистые тюльпаны в голубом кувшине все повернулись к окну, на улицу, к свету. Пятеро срезанных, неподвижные, как восковые, на фоне зеленых волн, — не к свету они повернулись, а на белый зеленый родной свет. Повернулись, сидя в кувшине, как гребцы, не вылезая из лодки, могут повернуть только голову.

Тюльпаны плечистые, с черными усами, невидными со стороны.

Я смотрю целый день на этот кувшин на окне и на глубокое море зелени, всё в волнении — впереди верхушка молодого клена, с розовой лапкой побега, не полностью распустившего свои листья, самое ближнее и самое утлое в зеленом море, потом мне видна довольно будничная ольха, а дальше весь парк, когда я подойду к окну, призванная последним получасом ранних вечерних сумерек с месяцем первой четверти, китайской тушью верхушек елей на фоне ясного вечернего неба.

Жалко зажигать свет.

Лунная соната в темноте, ноты почти не различаются, зато все в пальцах — равномерные волны печали. Бесконечное настоящее не неподвижно — оно пульсирует.

Трудность сохранить ясность духа. Надо решиться. Дальше будет еще труднее, и сейчас это почти невозможно. Нельзя быть на ты со своей душой, нельзя прибавлять фамильярных суффиксов к тому, у чего нет имени.

Как распорядиться мне этой ночью, пойти сейчас или ближе к рассвету?

1998

Одинокое письмо

Первый зимний день — хорошо забраться за шкаф — днем в сумрак, зарыться в красное ватное одеяло и дремать, спать — в комнате особый новый свет от снега на улице; все кажется новым, и молодая ворона растерянно сидит на ветке вровень с моим окном, недалеко от моего дивана и смотрит в окно.

Какие-то беспомощные молодые вороны первого года.

Ты пишешь: «что молчишь». Я не молчу. Письмо таскаю в сумке. Это значит, что каждый день может быть написан ответ.

Письмо вылеживается.

Я с тобой разговариваю, а оно там тихо меняет жанр — оно уже не письмо — а текст, рассказ, эссе.

Каждую вещь хорошо начинать со свежего снега.

Море у берегов замерзло, сегодня ясный морозный день. Снег выпал сравнительно недавно. Из окон виден сквер, таверна «Лагуна», кругом ходят моряки, ведь здесь до моря пятьсот метров, на рассвете слышно, как швартуются морские паромы, за глухим забором стоит старая церковь.

Если постоять у окошка, можно увидеть, как пригожая девушка вынесла на свежий снег ковер и старательно расхаживает по нему в новеньких валенках или как скачет по снегу английский сеттер, моя особая любовь, почти такой же, как был у меня, такого же окраса.

Итак, зима на острове, заснеженный пейзаж, считай, что это рождественская открытка, которую я тебе посылаю.