Одинокое письмо

Там была Н., лингвист, там были дети, все ждали на почтительном расстоянии; там был медведь, которого вот-вот сейчас поведут; там были трое заросших рабочих, там была Левашовская пустошь — место расстрелов.

Началась натаска лаек, и вот повели этого упирающегося, маленького, бедного, трое его тащили, как на казнь, а на следующее утро я слушала, еще лежа, радио, и там передавала «Свобода» новую немецкую оперу на тему Холокоста, — не пели, а как будто тебя пилили и перемалывали, слышались только стоны, композиторша сказала, что добивалась тактильного эффекта и в оркестре среди инструментов есть даже обыкновенная пила, а у меня перед глазами все был этот медведь.

Когда-нибудь напишем о том, как ложится спать одинокая женщина, как она готовится, вздыхает, расчесывает косу, что кладет на ночной столик.

Щелчок — раскладка дивана, выбор рубашки — сегодня прохладно, проверка двери (два оборота, впущен ли кот) — мгновенный приступ страха — отпирают, входят, «стоят на страже воры, синеют небеса» — исковерканные песни.

Сновидение на всю жизнь: высокие — под потолок — люди-мешки — с глазками (силуэт ку-клукс-клана). Их было двое, серые, мышиные — кроты? Огромные кроты на задних лапах — под потолок (вакаринская барыня не о них ли говорила — такие большие, до неба).

Именно эти часы — всю жизнь самые безнадежные, тоскливая повторяемость, теперь остается взять книгу — книги одни и те же.

Сухой цветок. Мне кажется, что каждый цветок, который ты находишь, останется в памяти; тете хотелось, конечно, сохранить его. Это похоже на цветы, забытые в старинных книгах. А грибы, наверное, надо было после духовки нанизать на нитки, проложив спичками, и подвесить, потом убрать в бумажный пакет.

А вообще — какая великая тема мировой поэзии — цветок забытый...

— Мы вам не помешали? — спросили Волки и посторонились. — Мы впервые в этом городе и немного растерялись. Этот телефон-автомат не работает. — Волки смущенно топтались на месте, разводя лапами.

— А за углом работает? — спросила Елица Олан.

— Мы не знаем, — повторили Волки. — Извините нас, — говорили они, прячась друг за друга.

У винного магазина толпились сентиментальные личности — в пустом пропитом доме у них какой-нибудь проросший дубок в горшке с дворовой землей да разрозненное собрание Томаса Манна.

Сгоревший универмаг.

Интересно, как в разгар пожара разлетались — что там самое легкое и летучее — лифчики.

Невозмутимой осталась витрина первого этажа — новобрачные решили не откладывать. Стихия не затронула белизны фаты. Добропорядочная парочка в единственном сохранившемся окне все так же позировала на своей свадьбе.

Тем временем совсем стемнело.

Елица Олан свернула с этой оживленной улицы.

Здесь выл ветер, от промокших ног распространялся озноб. Она шла кварталами трехэтажных послевоенных домов. В каждом окне виднелась скудная запасливость хозяев, живущих всей семьей в одной комнате, — выставленные кастрюли, выложенные вдоль стекла яблоки. Внутренности комнат не просматривались — только видны были высокие шкафы, под потолок заваленные рухлядью.

Сейчас должен показаться ее дом.

Неожиданно она споткнулась и, еле удержав равновесие, увидела перевернутый стол, смутно белевший в темноте, целый кухонный гарнитур оказался у нее под ногами. Только тут она заметила, что вместо дома расстилался пустырь и громоздились тысячи вещей, которые не дают ступить. Она попробовала пробраться между всем этим добром — но это оказалось не так просто. Перевернутая кабина лифта преградила ей дорогу. Она попыталась обойти ее, но повсюду, вывернув оклеенные теплыми обоями внутренние стороны, топорщились квадратные блоки. Она зацепилась юбкой за оконный карниз, попыталась высвободиться и упала в яму. Где-то выли волки.

Знаменитый азиатский грипп ее не миновал. После двух дней сильного жара, беспамятства и бреда она еще долго лежала в постели. Хотелось зарыться, углубиться в гриппозный уют, окружить себя поверх одеял книжками, сухариками, недопитыми чашками, апельсинной кожурой. Дом, в котором она жила, стоял так же прочно, как всегда.

Она шла к врачу. Прохожих в этот час не было. Хозяйки уже разошлись варить обеды, народ с работы еще не повалил. Дети были в школе.

К врачу она шла не затем, чтобы ей помогли. Ее нездоровье требовало регистрации, фиксирования, внесения в общую статистику заболеваемости, ее состояние должно было получить определенное наименование в наборе вариантов; ее телесный жар должен был непременно превзойти норму и хоть на одно деление подняться.

С утра Елица Олан была уже на ногах. Правда, перед тем как встать, пришлось с полчаса посидеть в постели, прижавшись к стене, засыпая и снова осознавая необходимость наконец начинать.

Она пропустила, как радио с передачи последних известий перешло к сообщению о погоде, наверное, в этот момент она спала, зато, узнав, что влажность нынче восемьдесят процентов, она сразу услыхала лепетанье, но не могла уловить смысла сказки: «Пес Косолап поднял калач-хвост, затряс лягавыми ушами. Голуби-красноротцы взлетели с газеты. Дед Карачун расчесывал на балконе тюленью шкуру».