Одинокое письмо

Она совсем проснулась, побрела по квартире, подолгу останавливаясь у окон.

В одно ткнется, в другое, да что-то никуда не приткнется. Как шмель — только заберется в цветок, вьется, вьется — и сразу наружу, и снова ищет, ничего не находит, пусто. Ничего для него нет.

Пусто, глухо, неприязненно. Только что и шевельнется в доме, так это вдруг оживет какой-нибудь пакет, которому вдруг вздумается начать разворачиваться, не выдержав тугой завертки, чуть расправить плечи, слегка распрямиться.

Опять наросло много кожи, опять захотелось продраться через какое-нибудь обдирное устройство. Содрать кожу до крови.

Ей вспомнился сон:

Какие славные лягушки — она их у себя обязательно поселит. Только надо аквариум, а в него банку с водой — не все же им сидеть в воде — пусть выберутся на сушу погулять — только аквариум надо побольше.

И вот она откупоривает трехлитровую банку и достает столовой ложкой зимовавших там лягушек. Сверху плесень, содержимого не видно в густой мутной воде. Вот и первая лягушка — она живая, только сильно посветлевшая за зиму, она подталкивает ее к аквариуму со свежей чистой водой — та подбирается к его краю и начинает жадно пить воду.

Вылавливает из банки вторую лягушку и плюхает ее прямо в воду — та дрыгает ногой и уходит в глубину. А вот вылавливает шляпку грибка — и тоже пускает его в воду — но он почему-то не живой и мертво уходит на дно, а вот и его ножка — она тут же всплывает; погоди, погоди, да ведь это соленые грибы да еще без головы. Они ведь мертвые, не надо было отрезать шляпку, не надо было.

Вчера ее приняли за беженку. В маленькой очереди в аптеке мерзкий мужик (стоял сзади) вдруг спрашивает: «Вы беженка?» Она была в длинной тусклой юбке от Laura Ashleyi с мелкими цветочками, в мешковатой блузе.

За кого ее принимали — за шпионку в Забайкалье; на Белом море в Пертоминске — милиционер: девушка сберегательные книжки переписывает; в Колежме — дочка хозяйки, у которой всегда останавливалась; на Светлояре — это она нашла в лесу святой источник.

Ездила в Нижегородскую область и заехала на Светлояр, она там уже была лет десять назад, попала к той же хозяйке.

Вот уж точно ничего никуда не девается.

Где она была, что делала, что говорила — снова слово в слово, только подвиги ее с преувеличением.

Вот хозяйка рассказывает ей: встанешь ты рано, сядешь, бывало, здесь под окном и ждешь, пока пастух стадо прогонит.

Действительно, припомнила, парнишка — он, единственный, играл на рожке, больше нигде рожков не встречала.

Он был похож на молодого йога — прозрачные глаза, пустота во взгляде, беззаботность, никакой злобы — отрадное впечатление.

Елица Олан завидует розовым фламинго. Как они спят на одной ноге на мелководье, спрятав голову под крыло.

Твое письмо восстанавливает закон: напиши, как доехал.

Меня всегда просили об этом в деревнях при прощании. Мне было странно это слышать, но теперь по себе понимаю, как это важно. Я все думала — как там гроза, которая была у нас в день твоего отъезда. Я высчитывала, откуда она шла, представляла, как она могла бы выглядеть, если на нее взирать сверху, — снизу было довольно страшно. Странно, что гром раскатывает долго, как будто где-то самолет, кажется, раньше так не было, может, из-за загрязненного аэрозолями воздуха?

Весна у нас оказалась чрезмерно растянутой. Но теперь могу сказать, что лето точно началось.

Здесь хамоватые соловьи, знают всего три-четыре колена; одно, кажется, третье, попросту какое-то чмокающее, иногда срывается на дроздовье квохтанье; минорного — таинственного — вовсе нет, всю ночь хотелось подправить, подучить, выставить на подоконник проигрыватель с пластинкой звенигородских асов — интересно, повлияет ли на них, на этих, чухонских, в десятке километров от подземного завода, со свалками и высоким радиоактивным фоном; такая тут чахлая соловьиная школа, ладно, что уцелели.

Поспевает земляника и черника. Была в лесу, в накомарнике, комары звенят, вьются, а достать не могут. В лесу есть могила неизвестного солдата, еще с войны. Там всегда лежат полевые цветы, корочка хлеба, горсть лесных ягод. Подходишь к этому месту, начинает каркать ворон. Становится как-то не по себе, когда его мрачный голос потом долго сопровождает тебя и виден он сам, черный, медленно летящий вслед.

На Севере была однажды на престольном празднике. Мне сказали, что там будет «большое мечишше». Пришла туда в первом часу ночи. А «мечишше» — на лугу песни да хороводы.

Там и услышала заговор:

«Выйду я, имярек, из ворот в ворота, из дверей в двери во чисто поле, посреди поля море, посреди моря остров. На острове стоит покойник, ногой не шагнет, рукой не махнет, кровь не разгорается, уста-очи не отворяются. Так бы и на меня раба Божьего, имярек, у всего высшего начальства, у встречного-поперечного, злого-лихого человека нога не шагала, рука не махала, кровь не разгоралася, уста-очи не отворялися. У меня зуб волчий, пасть медвежья, я их всех съем».