Одиссей Полихроніадесъ

Села наши богаты и чисты; дома въ нихъ — дома архонтскіе; училища просторныя, какъ въ большихъ городахъ; колокольни у церквей высокія и крпкія, какъ башни. Колокола намъ издавна привычны; они и встарь еще сзывали старшинъ загорскихъ на совтъ, не только на молитву.

Турки не жили никогда въ нашемъ краю, огражденномъ древними правами фирмановъ.

У насъ они могли сказать по своему обычаю: «Здсь, о, Боже мой! не Турція! Здсь я слышу несносный звукъ колоколовъ на храм неврныхъ!»

Видишь, какъ бло наше загорское село? Какъ груда чистйшаго мла сіяетъ оно на солнечныхъ лучахъ посреди виноградниковъ. А вокругъ за садами дальняя пустыня безлсныхъ высотъ. Тополи и дубы растутъ на дворахъ и шумятъ надъ домами.

На площади, у церкви, стоитъ большой платанъ, и подъ его широкою тнью бесдуютъ загорскіе старцы, которымъ Богъ сподобилъ возвратиться домой и скончать на поко трудовые дни.

Эллинской славной фустанеллы ты здсь, однако, не увидишь, другъ мой, хотя ею и полонъ весь остальной Эпиръ. Сюда заносятъ люди вс одежды, съ которыми свыклись они на чужбин.

Ты увидишь здсь и полосатый халатъ турецкій, подпоясанный шалью, и короткія шальвары, голубыя и красныя, расшитыя чернымъ шнуркомъ, и пестрый ситецъ подъ откидными рукавами, и модный сюртукъ европейскій, и широкую шляпу, и русскую круглую фуражку изъ Кишинева и Одессы, и маленькую красную феску, и кривую саблю турецкаго мундира.

Но кому бы ни служилъ загорецъ, чьимъ бы подданнымъ онъ ни сдлался для выгодъ своихъ, онъ прежде всего загорецъ, онъ эллинъ и патріотъ!

Дла загорскія и дла Эллады дороже ему всего на свт; и вс эти старики, вс богатые люди, которые въ различныхъ одеждахъ собрались совщаться и бесдовать подъ платанъ у церкви, еще живя безъ женъ и дтей своихъ на дальней чужбин, думали о родномъ сел и посылали туда трудовыя деньги на народныя школы, на украшеніе храмовъ загорскихъ, на устройство удобныхъ и безопасныхъ спусковъ по уступамъ нашихъ горъ; на украшеніе веселыхъ и мирныхъ улицъ архонтскими высокими жилищами.

Иностранецъ дивится, прозжая по незнакомымъ и дикимъ горамъ, въ которыхъ ничего не слышно, кром пнія дикихъ птицъ и звона бубенчиковъ на шеяхъ нашихъ козъ; гд ничего не видно, кром неба, скалъ, ручьевъ, струящихся въ ущельяхъ, и привычныхъ тропинокъ, протоптанныхъ по мягкому камню врными копытами мула или стадами овецъ…

Но онъ дивится еще боле, когда, робко спускаясь верхомъ съ горы по ступенькамъ скользкой мостовой, онъ видитъ внезапно у ногъ своихъ обширное село въ зеленомъ убор садовъ; видитъ крыши крестьянъ, крытыя не красною черепицей, а блымъ сіяющимъ камнемъ; обширное зданіе школы; церковь большую, широкіе столбы ея прохладной галлереи; слышитъ звонъ колоколовъ съ высокихъ колоколенъ; видитъ движеніе жизни людской, и мирный трудъ, и отдыхъ, и умъ, и свободу.

Предъ усталыми конями его отворяются широко ворота гостепріимнаго чистаго жилища. Очагъ пылаетъ ему какъ бы радостно въ угоду; широкіе диваны ждутъ его на покой.

Онъ находитъ въ дом книги, просвщенную бесду и нкоторые обычаи Европы, безъ которыхъ, конечно, ему было бы тяжело.

Таковы эпирскіе Загоры, мой добрый другъ. Такова моя незабвенная родина!

Радъ ли ты этому, эллинъ? Радъ ли, скажи мн?

II.

Отецъ мой, сказалъ я теб, женился не совсмъ такъ, какъ женятся почти вс загорцы наши. Къ нему не приходили старушки сватать сосднюю двушку, не торговались о приданомъ съ его отцомъ или матерью. Отецъ мой былъ сиротою съ раннихъ лтъ и женился поздно.

Когда ддъ мой и бабушка еще были живы, имъ случилось прогостить нсколько дней проздомъ у знакомыхъ въ Чепелов, самомъ большомъ изъ нашихъ селъ. Отцу моему тогда было семь лтъ, и онъ былъ съ родителями своими. У хозяина дома въ Чепелов только что родилась дочка. Зашла въ это время въ домъ цыганка, гадала и предсказала, что паликаръ этотъ, то-есть отецъ мой, женится на новорожденной двушк. Родные и хозяева стали шутить и смяться надъ отцомъ, стали кликать его «женихъ». Мальчикъ стыдился, плакалъ сначала, а потомъ разсердился такъ, что схватилъ двочку изъ колыбели и выкинулъ ее изъ окна. Къ счастію, она зацпилась пеленками за кустъ, который росъ подъ окномъ на земл, внизъ не упала.

Ее достали изъ куста; но она висла головой внизъ и успла такъ отечь кровью, что ее долго растирали и очень долго боялись за ея здоровье.

Эта-та новорожденная и была моя мать.

Отца моего тогда наказали больно за это, и онъ разсказывалъ, что долго ненавидлъ двочку и думалъ часто про себя убить даже ее, когда вырастетъ большой.