Одиссея 1860 года

К концу спектакля по залу пронесся слух, будто Василий — грузинский князь, который, будучи очарован моим умением поддерживать беседу, увозит меня на своем судне.

Не буду обвинять Василия в том, что он лично распустил такой слух, однако в этом слухе есть нечто от сбегающего молока: я считаю Василия вполне способным позволить ему распространяться с такой же скоростью.

Через два дня после Василия в свой черед приехал и я.

Василий понимал, что мое присутствие лишает его весомости и чаша весов склоняется не в его пользу.

И потому он попросил у меня разрешения наблюдать за обустройством шхуны.

Не увидев в этой просьбе ничего, кроме доброго намерения, я ответил согласием.

Василий водворился на борту судна и в свое удовольствие начал отдавать там приказы.

Однако через три дня ко мне явился капитан, отвел меня в сторону и спросил, какое положение занимает подле меня тот, кто отдает на борту приказы всем, даже ему.

По этим словам я понял, что речь идет о моем чертовом Василии.

— У вас есть повод жаловаться на него? — спросил я капитана.

— Черт побери! — промолвил он. — Должен признаться, что этот господин не всегда бывает вежлив.

— Что неудивительно, — сказал я капитану, — ведь этот господин мой слуга.

Капитан сделал круглые глаза: он подумал, что я не понял его.

В это мгновение вошел Василий.

Капитан подтолкнул меня локтем, давая знать, что речь идет именно об этом человеке.

Я ответил ему кивком, означавшим: «Погодите!»

Затем, обращаясь к Василию, произнес:

— Василий, тебе известно, что я минуту назад сказал капитану?

— Нет, мусью, — ответил Василий.

— Так вот, я сказал капитану, что при первом же проявлении неуважения, которое ты позволишь себе по отношению к нему, я прикажу четырем матросам взять тебя за руки за ноги и вышвырнуть в море. Что же касается матросов, — продолжил я, повернувшись к капитану, — передайте им, что если Василий поведет себя с ними не по-товарищески, я приказываю привязать его к грот-мачте и как следует отделать розгами.

Затем, снова обращаясь к Василию, добавил:

— Ты все понял, Василий? Повторять не буду.

Еще ни разу я не говорил с бедным малым столь сурово, так что он удалился весь в слезах.

Но урок пошел ему на пользу. Теперь Василий подходит к капитану, не иначе как сняв с головы папаху, а с матросами разговаривает, не иначе как улыбаясь им во весь рот.

Впрочем, Бремон, превосходно владеющий приемами французского бокса, взялся, в случае если Василий покажет ему зубы, тотчас же преподать бедняге урок, который избавит его товарищей от необходимости пускать в ход линьки.

Однако Василий, я уверен, не станет подвергать себя такому риску.

Двое других наших пассажиров — это пара греков, которые, хоть и являясь пассажирами, несут на борту определенные обязанности и получают жалованье, как и наши матросы. Я везу их до Кипра.

Сейчас я не могу сказать о них более ни слова: два этих человека таинственны в духе «Монте-Кристо».

Того, что постарше, зовут Александрос Рицос; того, что помоложе, — Андреас Лекуца. Но, то ли потому, что их имена трудно запомнить, то ли потому, что данные им на борту прозвища имеют какое-то символическое значение, старшего обычно именуют здесь Фариа, младшего — Дантес.

Я ничего не говорю о нашем поваре Жане, но дело в том, что он известен мне лишь по тем своим личным качествам, какие проявляются у кухонной плиты; об этих его качествах вам будет рассказано в нужное время и в надлежащем месте.

Кроме того, в наших странствованиях нас сопровождают два четвероногих и одна пернатая особь.

Четвероногие — это кобель и сука: кобель откликается на кличку Вальден, сука — на кличку Картуш. Я их именами не нарекал и потому никакой ответственности за эти клички на себя не беру.

Пернатая особь — это всего-навсего кенарь, который в Париже и Ла-Варенне развлекал меня своим чудесным пением в долгие часы моего труда.

На третий день своего пребывания в Марселе я имел несчастье купить ему канарейку.

После этого он не издал ни единого мелодичного звука.

Бедный Жонас! Боюсь, не устроил ли я ему женитьбу по любви.

Да, забыл сказать: моего кенаря зовут Жонас.

VI ОТПЛЫТИЕ

Марсель, 9 мая 1860 года.

Мы отплываем через час.

Вчера, когда я возвратился в гостиницу, мне сообщили, что один из моих друзей приехал из Парижа и попросил, чтобы меня проводили в его номер, как только я появлюсь.

Меня проводили туда.

Ступив на порог, я вскрикнул от радости: этим другом был Роже, наш знаменитый певец.

Я не видел его со времени случившегося с ним несчастья. Мы бросились обнимать друг друга, и у меня достало глупости не скрывать от него своих слез.

Бедный Роже! Странная все-таки штука — предчувствие.

В тот день, когда произошло это несчастье, я сидел на берегу Марны, в Ла-Варенне, рассеянно глядя на рыбака, вытаскивавшего из воды пустые сети.

Какой-то человек переправляется на пароме вместе со своей двуколкой, останавливается у винной лавки и кричит:

— Ну и беда, госпожа Пенблан! Видать, господину Роже только что руку оторвало ружьем!