Одиссея 1860 года

Возможно, уже года два или три я не виделся с Роже. Увы, такое случается у нас, людей творческих: мы любим друг друга, как братья, а порой и крепче, чем братья, и при этом не видимся годами, настолько каждый из нас увлечен своим делом. Я даже не знал, в Париже он теперь, не покинул ли Францию. Да и мало ли на свете Роже, но все же произнесенное имя резануло мне сердце.

Я тотчас вскочил на ноги.

— Роже?! Какой Роже? — спросил я. — Не Роже из Оперы, надеюсь?

— Ах, Бог ты мой, да, сударь, он самый, к несчастью.

Я повесил голову на грудь.

Горькая печаль овладела мною, как это случается всякий раз, когда какая-нибудь бессмысленная, жестокая, незаслуженная кара заставляет меня винить Провидение.

Увы, если и был на свете счастливый человек, которому можно было позавидовать, так это он: молодой, красивый, одаренный талантом, наделенный творческими способностями, всегда пользующийся поддержкой со стороны женщины, которая обожает его, и друзей, которые любят его, встречаемый аплодисментами во Франции, Германии, Англии, — и поневоле задаешься вопросом, через какой зазор в тех латах, что зовутся популярностью, могла поразить его беда.

О, беда — это лев из Евангелия, который без конца ходит вокруг счастливцев и ищет, кого поглотить.

Самой тесной бреши достаточно ей, чтобы проникнуть внутрь, кинуться на свою жертву и растерзать ее.

Какой-то крестьянин явился сказать, что он якобы видел, как в соседней роще опустился фазан. Роже берет ружье, намереваясь убить фазана; пройти ему мешает изгородь, он ставит заряженное ружье по другую сторону изгороди, переступает через нее и подтягивает ружье к себе, но в это мгновение в спусковую скобу попадает колючка терновника и раздается выстрел, который калечит Роже руку.

И жизнь человека, обласканного Господом, оказывается под вопросом.

Моим первым побуждением было вскочить на лошадь и помчаться в Вилье, но мне пришла в голову мысль, что ранение может быть тяжелее, чем говорилось, и что в ожидании свежих новостей у меня остается хотя бы химера сомнения, эта обездоленная сестра надежды, тогда как, отправившись в Вилье, я окажусь перед лицом действительности еще страшнее той, какую мне позволяли предполагать слова крестьянина.

В тот же день мне стало известно, что операция прошла успешно и что Роже выдержал ее с импульсивной отвагой творческих натур — самой героической и самой удивительной из всех отваг, ибо она являет собой странное соединение воли и смирения.

Но после этой вспышки энергии должна была наступить реакция.

Я настроился навестить искалеченного друга, ослабленного и склонного к сетованиям, но подумал, что, когда он увидит меня, сетования его лишь усилятся; так что лучше будет подождать, пока время не наложит вторую повязку на страшную рану.

Так что я ждал, Роже мало-помалу становилось лучше, но увидел я его лишь вчера.

Он приехал дать концерт в Марселе.

Пока я находился у него в номере, доложили о приходе артистов Оперы.

Ведомые Монжозом, они пришли нанести визит Роже, подобно подданным, которые наносят визит странствующему королю.

Ну разве не говорил я, что, отдаляясь от Парижа, вы мало-помалу отдаляетесь и от мелкой злобы и ничтожных интриганов?

Вы ведь знаете Монжоза, не так ли? Это молодой, красивый и приятный малый, который лет десять тому назад играл в Одеоне в одной из моих пьес, уже и не припомню в какой. Однажды его посетила догадка, что вместо трех или четырех тысяч франков, которые он зарабатывал говорением, он вполне способен зарабатывать тридцать или сорок тысяч франков пением, а поскольку заработок, что бы там ни говорили, это самое сильное возбуждающее средство, какое мне известно, из прекрасного актера он превратился в превосходного певца.

Помимо прочего, это творческая натура, человек с отменным вкусом, любитель всех тех глупостей, которые презирает обыватель и которые разоряют нас, художников: старинных вещей, всякой рухляди и безделушек. Увидев кучу оружия, привезенного мною с Кавказа, он заявил, что никто лучше его не расположит эти предметы в виде трофея, и в самом деле, именно он с изумительным вкусом и чудесным умением составил оружие в козлы так, что оно оказалось на виду, но одновременно под рукой.

Вот так мое перо, без всякой подсказки с моей стороны, изъявлением признательности возвращает меня к нашему отплытию.

Эти последние строки я пишу под шум последних приготовлений и гул всего населения Марселя, которое толпится на пристани.

Согласитесь, что я человек упорный. В 1834 году, когда стали печататься первые главы моих «Путевых впечатлений», я ужинал как-то раз в «Парижском кафе» с одним из моих друзей, беднягой Лотур-Мезере, и он сказал мне:

— По правде, дорогой мой, вы рождены, чтобы путешествовать и писать о своих путешествиях; наряду с Геродотом и Левайяном вы единственный увлекательный путешественник, которого я знаю.

— Это потому, — со смехом ответил я, — что о Геродоте, о Левайяне и обо мне все говорят, будто мы лгуны.

— Да не все ли вам равно, лишь бы вас читали!