Одиссея 1860 года

С точки зрения морали утверждение это было несколько сомнительным, особенно для меня, ведь я мню себя принадлежащим к той категории путешественников, которых Стерн забыл упомянуть в своей классификации, а именно к правдивым путешественникам!

Призываю в свидетели всех, кто с моей книгой, а точнее, с моими книгами в руке, посетил те же места, что и я.

Но, тем не менее, слова Лотура запали мне в память.

Определенно, я рожден для того, чтобы путешествовать, но не всем же суждено стать Робинзоном Крузо или Гулливером.

Впрочем, я не люблю исследовательских путешествий, нацеленных на открытия, — возможно, по той причине, что открывать уже больше нечего, — и самому прекрасному на свете девственному лесу, взывающему лишь к моему взору, предпочитаю Тевтобургский лес, взывающий к моей памяти, а цветущим лугам пампасов предпочитаю каменистую равнину Марафона: Тевтобургский лес напоминает мне о поражении Вара, равнина Марафона — о победе Мильтиада.

Но что я люблю более всего, так это своими собственными ногами вздымать пыль двух или трех цивилизаций. И потому все мои устремления были обращены к лучезарному Востоку, а не к туманному Западу; к Италии, Греции, Малой Азии, Сирии и Египту, а не к родившимся вчера Соединенным Штатам и не родившейся еще Океании.

И тогда я решил не то что бы совершить, но попытаться совершить кругосветное путешествие по древнему миру, отправившись из Фокеи, сделавшейся Марселем, и вернувшись в Гадес, сделавшийся Кадисом.

Отправившись в путь в конце 1834 года, я объездил Юг Франции от Нима до Йера, затем перешагнул через Вар, посетил Ниццу, все Генуэзское побережье, Турин, Милан, Флоренцию, Рим, Неаполь, Палермо, проехал по всей Сицилии, побывал на всех островах Липарского архипелага и пересек всю Калабрию, после чего вернулся в Париж. То было все, что я мог сделать в этом первом броске.

Об этой первой части задуманного мною путешествия я написал два десятка томов.

В 1846 году я вновь взял в руки посох странника и вновь отправился в путь. Нацелившись на сей раз на другой берег Средиземного моря, я посетил Бордо, Байонну, Мадрид, Эскориал, Сарагосу, Толедо, Аранхуэс, Бургос, Хаэн, Кордову, Гранаду, Севилью и спустился по Гвадалквивиру до Кадиса, где поднялся на борт корабля; затем я посетил Гибралтар, Танжер, Тетуан, Оран, Алжир, Медеа, Джиджелли, Константину, Тунис и снова вернулся в Париж, чтобы запечатлеть на бумаге то, что мне довелось увидеть, и добавить десяток томов к двадцати первым.

В ожидании того часа, когда мне удастся продолжить свое путешествие, я, словно игрок в пелоту, который, желая оставаться в форме, забавляется с мячом в ожидании партии, посетил Германию, Англию, Голландию; затем, в один прекрасный день, отклонившись на пять тысяч льё к северо-востоку от задуманного маршрута, я отправился в Берлин, посетил Штеттин, Ревель, Петербург, Финляндию, Москву, Бородино, Углич, Нижний Новгород, Казань, Пермь, Соленые озера, Калмыкию, Астрахань, Кизляр, Дербент, Баку, Ленкорань, Шемаху, Нуху, Тифлис, Владикавказ, гору Арарат, Мингрелию, Колхиду, спустился по Фазису, по которому поднимался Ясон, и пересек Черное море; по пути приветствовал Троаду, Тенедос, Лесбос; делал остановки на Спросе, в Коринфе, в Афинах; лежал под оливами Академа, облокачивался о колонны Платона, бродил по Священной дороге в Элевсин, сидел на троне Ксеркса; снова сел на корабль в Пирее и через Мессину и Марсель вернулся в Париж.

Двадцать пять или тридцать томов явились итогом этой поездки, не имевшей ни цели, ни повода, ни побудительной причины, если не считать желания подчиниться собственной прихоти, ибо это был совсем не тот Восток, который мне хотелось увидеть.

И вот сегодня, спустя двадцать шесть лет после того как был начат этот труд Вечного Жида, я опять намерен покинуть Марсель и отправиться в новый крестовый поход, который закончится Бог весть где.

Ибо кто может заверить меня, что, устремившись к одной цели, я не достигну другой и, словно крестоносцы Бодуэна Фландрского, выступившие в поход, дабы освободить Иерусалим из рук неверных, и вместо этого сокрушившие христианскую империю, не встречу на своем пути какую-нибудь рушащуюся державу, обломки которой помешают мне идти дальше?

Мне докладывают, что на борту все ждут только меня, чтобы поднять якорь. С борта шхуны, дорогие читатели, я пошлю вам последнее прости.

* * *

Весь Марсель толпится на набережной, напротив городской ратуши. Трое наших друзей намерены проводить нас, и они расстанутся с нами только у мыса Моржиу.

Это Берто, мой верный Берто, ради меня пренебрегающий морской болезнью, чего, уверен, он ни за что не сделал бы ради кого-нибудь другого; это Ру, занимавшийся обустройством шхуны, и Ренье, украшавший ее.

Под крики зрителей, желающих нам счастливого пути, поднимают якорь. Сейчас половина десятого утра; буксир вытягивает нас из порта. Шхуна, расцвеченная всеми своими вымпелами, огибает башню Святого Иоанна.

Над нашими головами полощется длинный флаг с двустишием, удачным скорее по замыслу, нежели по исполнению: