Одна и пять идей. О концептуальном искусстве и концептуализме

В 1970-е годы классикой теории перевода считалось эссе Вальтера Беньямина Задача переводчика, введение к переводу Парижских картин Бодлера 1923 года[111]. Беньямин утверждал, что переводом не должна управлять точность, его нельзя представлять как конфликт между верностью и свободой, и что он приобретает варварские черты, когда становится дословной передачей с языка на язык. Скорее перевод делает возможной «продолжение жизни» оригинала, проявляясь, когда оба задействованных языка «достигают еще более полного расцвета», чем в момент написания оригинала. Это способ раскрытия переводимости оригинала, его способности к изменению, к тому, чтобы стать литературой, – или же, как говорил Беньямин, способность текста стать «чистым языком», преодолев тот, на котором он был написан. Таким образом, хороший перевод не переносит текст из одного языка в другой, он обогащает язык переводчика, привнося чистоту переводимого текста, давая этому тексту возможность отозваться эхом в языке переводчика, произведя эффект, схожий с тем, что он имеет в своем родном языке. А значит, хороший перевод непереводим.

Беньямин пишет о «родстве языков» на том высоком уровне, который представляет «осуществление» и, как следствие, «слияние языков». Он цитирует Малларме:

Все языки несовершенны, ибо множественны – недостает высшего: если думать означает писать без бумаги и чернил, шепотом, даже не проговаривая бессмертное, но молчаливое покуда слово, то разнообразие национальных языков на земле не позволяет никому единственные произносить слова; иначе, в неповторимой чеканке своей, оказались бы они самой воплощенной истиной[112]

Письмо такого рода, включая перевод, было «языком правды».

Впрочем, Беньямин признавал и присущую «языкам чуждость» и то, что перевод был лишь «предварительным» средством в отношении этой несопоставимости. Однако в заключение он подчеркивал, что жажда письма, проявляющаяся и в переводе, стремится преодолеть эту несопоставимость на пути к абсолютному единству значения, содержания и реальности. Иначе говоря, языки пытаются достичь состояния Священного Писания, поскольку единство достижимо только в откровении. Это прославление Писания как прообраза любого текста казалось странным тем из нас, кто интересовался Беньямином через его касательство к историческому материализму. Как и пронизывающее эссе убеждение о том, что великое искусство более всего желает быть переведенным, подобный мистицизм воспринимался эксцентричным отклонением, эхом талмудического прошлого, на которое лучше закрыть глаза, так же как и на странные отрывки об «ауре» оригинальных произведений искусства в эссе Беньямина Произведение искусства в эпоху технической воспроизводимости, в свое время зачитанном до дыр из-за высказываний о политической эффективности в искусстве[113].

Вопрос перевода также сопутствовал «рождению» деконструкции – ее появлению из формальной семиологии. Сказанное Жаком Деррида в интервью 1967 года удивительно перекликается с идеями Беньямина: