Одна любовь на двоих

– А меня так никто не любил, – сказала с тяжким вздохом Фенечка, и ее лицо, разгладившееся было и порозовевшее, снова набрякло слезами. – Для матери и отца всегда был один Петруша… Ну что ж, я не ропщу, а все же горестно! И Ефимьевна пуще всего любит Петрушу. Был только один человек…

Распахнулась дверь, и в комнату просунулось улыбающееся лицо – нет, Ульяше захотелось сказать, просунулась-де лыбящаяся рожа! – это был Семен. Осклабился:

– Вот так, Феофания Ивановна… Ты все косоротилась, а теперь по-моему выйдет, однако, по-моему выйдет!

И убежал.

Фенечка закрыла лицо руками.

– О чем это он? – недоумевающе спросила Ульяша. – Что по его выйдет?

– Семка перед братом пол бородой метет, сапоги ему лижет, потому что хочет меня заполучить, – глухо проговорила Фенечка. – Но я лучше руки на себя наложу, а за него не пойду. Никогда не забуду того, кого любила и кто меня любил.

Ульяша обняла ее. Поверх склоненной головы Фенечки ей было видно море голов, волновавшееся за оградой.

«Странно, – подумала она, – мы так близки к погибели, а говорим о любви… Но нет, странно другое. Отчего Семен уверен, что Фенечка его будет? Если всех господ убьют, как это у бунтовщиков водится, то ведь и его не помилуют! Или он знает, как спастись? Ничего не понимаю!»

В этот миг она увидела за окном того человека, которого называли Анатолием Дмитриевичем. Он вскочил на воротный столб и разговаривал с бунтовщиком в красной рубашке. Рыжая голова горела на солнце.

Ульяша нахмурилась. Почему-то показалось, что она видела его раньше. Этот пламенеющий чуб…

И вдруг Анатолий покачнулся и упал туда, в гущу народа, за забор! Одно мгновение Ульяша смотрела остановившимися глазами на то место, где он только что стоял, а потом с криком бросилась вон из комнаты. Не помнила, как нашла дорогу, выскочила на крыльцо… Фенечка прибежала следом и схватила ее за руку, удержала, не давая броситься в толпу.

* * *

Бунтовщики повиновались своему атаману беспрекословно. А он распоряжался с замашками заправского полководца, вернее, командира осажденного гарнизона. Мигом были выставлены кругом караулы, назначен дозор. Кто-то из соратников атамана крикнул: с тех пор-де как погиб отставной поручик Бережной, правительственный сыщик забойного люда, можно никого не опасаться – однако Ганька его словно не слышал.

Выскочившая на крыльцо Ульяша сперва ничего не могла понять, не видела, где Анатолий, где другие, а потом разглядела, что несколько человек с вилами загнали в угол двора Петра и управляющего. Петр молча, яростно пытался обороняться ружьем, перехваченным за ствол, а Семен, попавши меж двух кольев, притиснутый к стенке, вдруг заорал во весь голос:

– Что делаете, мужики?! Пустите! Я свой! Я такой же крепостной, как и вы!

– Да какой ты свой? – насмешливо спросил один из подступивших к нему бунтовщиков. – От тебя житья никакого крещеному миру не было! Заедал всех, без хлебушка жрал!

– Да меня вон барин принуждал! – кричал Семен. – Барин и старая ведьма Ефимьевна! А теперь я им покажу! Я свое возьму! То, бывало, Семка молодому барину сапоги лизал, а теперь я его заставлю мне сапоги вылизать! А ну, начинай, Петр Иваныч!

Петр с такой силой оттолкнул прикладом нападавшего на него мужика, что тот не удержался на ногах, а сам в эту минуту кинулся к Семену и, несмотря на то что рядом были двое бунтовщиков, изловчился метко плюнуть ему в лицо.

Семен яростно завыл, утираясь и матерясь, а Ганька, заметивший эту сцену, крикнул:

– А ну, держите его!

Петра схватили, над его головой взлетели кулаки, но атаман приказал не трогать его и отошел к Анатолию, лежащему на земле. Его осматривал низенький сухонький дед, похожий на домового, весь заросший сивым волосом.

– Ну что, Силыч? – встревоженно спросил Ганька.

– Рана неопасна, – сказал старик, перевязывая плечо Анатолия куском чистой холстины. – Больше обожгло, чем поранило. Скоро очухается. Промазал стрелок, счастье молодого барина!

– А кто стрелял? – повернулся Ганька к пленникам.

– Он, он! – указал Семен на Петра.

– Почему? – изумился Ганька. – Вы же баре. Вы же все заодно!

– Где там заодно! – захохотал Семен. – У них старые счеты, они из-за этого поместья никак успокоиться не могут. Оно, вишь ты, должно было достаться поровну и Петру Иванычу, и сестре его, госпоже Славиной, матери, значит, Анатолия Дмитрича, – показал он на раненого, – ну а старый барин дочку обошел и все сыну отказал. Анатолий Дмитрич приехал вызнать, что да как с завещанием, нет ли тут обмана. Ну а Петру Иванычу, вишь, не по нутру это было, злился очень, вот и не утерпел, выпалил в племянника.

– Да с чего злиться было, коли все по закону? – удивился Ганька. – Или с наследством подлог какой-то содеяли?

– Да врет все Чума-сыромятник! – выкрикнул Петр. – Я потому в Славина стрелял, что не захотел он выдавать вам убийцу Ерофея. Заберите ее и уходите!

И он мотнул головой на Ульяшу, стоявшую на крыльце.

И все повернулись к ней. Фенечка от страха закрылась ладонями, но Ульяша смотрела прямо, хоть и била ее дрожь.

Толпа двинулась было вперед, однако атаман вскинул руку:

– За что ты убила Ерофея?