Одна заживу, сама с собой

Наша любовь… А это ж на самом деле такое слово щекотливое, то есть неловко это все, сил нет, но я это говорю потому, как слов у меня, кроме этого, нет, и это слово ко мне прямо как приросло, но я все равно скажу. Наша любовь-то – она изменилась! Через много лет прошла и лик свой поменяла. Мы ж с тобой повзрослели, стали зрелыми.

Люди, они ж ведь меняются. Могут они меняться.

Момоко-сан трясущимися пальцами достала из сумки тетрадку про четыре с половиной миллиарда лет и прижала к груди.

У нас было прошлое в четыре с половиной миллиарда лет. Значит, надо надеяться, что мир продолжится и дальше.

Сюдзо, мы с тобой переходные люди. Мы не можем вырваться из границ того, что я, живущая сейчас, – это я, а ты – это ты. Но люди изменятся. Потихоньку, понемногу. Я думаю, в будущем женщина и мужчина станут совершенно другими, такими, что и представить себе нельзя. В этой тетради записано много такого, что наводит на эту мысль.

Момоко-сан уставилась куда-то вдаль, ее лицо смягчилось и даже изобразило улыбку.

Как же изменятся мужчина и женщина? Что будет с институтом семьи? А детей как воспитывать будут?

И не будет уже, видно, такой формы отношений, как брак.

Думаю, люди по своей сути живут одни. А там уж если появляются какие-нибудь непрочные связи, то и хорошо.

Поглаживая тетрадь, она представляет себе то и это. В глубине глаз Момоко-сан засветилось любопытство. Допустим, наступил 4102 год. Люди все переселились на звезду, так, наверное. И иногда смотрят на свою мать, родную планету – Землю, и тяжко вздыхают.

Момоко-сан расправила руки, сложила обе ладони в трубочку и стала смотреть вдаль, словно через телескоп. За окном, далеко за горизонтом, простирается Млечный Путь, и она всматривается в маленькую звездочку: «там, среди многих мужчин, я хочу найти Сюдзо. Поэтому хочу, чтобы Сюдзо тоже нашел меня, которая тоже там, рядом, в унынии взывает к далекой-далекой Земле».

Сюдзо, хочу к тебе.

На дне стакана, видимо, еще оставался газ: один пузырек медленно всплыл на поверхность и исчез.

4

Утренняя прохлада усилилась. Голоса насекомых, усердно стрекочущих всю ночь напролет, тоже, слава богу, зазвучали неуверенно.

Момоко-сан лежала на матраце, прикрытая только большим махровым одеялом, и не могла встать, все говорила себе: «Еще чуть-чуть». Голова у нее была ясная, сна ни в одном глазу, а тело никак не хотело отрываться от постели.

Да и зачем вставать? Делать все равно нечего. Каждый день одно и то же. Каждое утро один за другим следуют эти «все равно», она пытается разбавить это шествие, говорит: «И этакое бывает! Ничаво ж не поделаешь», – но сказанные слова не становятся ни оправданием, ни утешением. И она снова и снова ворочалась, вертелась с боку на бок.

На самом деле неделю назад у нее начала болезненно неметь правая нога от икры до пятки. И она не могла это просто проигнорировать. В молодости она бы не обратила внимания на такую ерунду, но сейчас Момоко-сан не может не думать, что это какой-то знак. А если это дряхлость, дряхлость старости неспешно подкрадывается к ней, – и она вообще не сможет двигаться, станет для других обузой? Беспокойство только вызывает новое беспокойство – и вот ей уже кажется, что это не просто онемение правой ноги. Она обычно хвалится тем, что умирать совсем не страшно. Но такое постепенное увядание – это страшно. Стать беспомощной, не способной ухаживать за собой – это страшнее смерти, так считает Момоко-сан. Словно шахматные фигуры, падающие одна за другой, ее мысли повернули в дурную сторону: быть может, старение – это война, когда поражение уже признано? Даже прихлопнутые крышкой, сомнения с легкостью вылезали наружу и погружали ее сердце в тьму. Она не может спать, но и не может встать, а тем временем речь зашла не только о том, вставать или не вставать, но и о мысли «я ж в любом случае жива». Тогда на этой волне она прямо с утра попадала в тупик, и в ней начинало говорить чувство протеста: нет, это все противно, надо это остановить, нужно избежать дальнейшего отчаяния, надо что-то делать; на этом месте ей хотелось в туалет, но потом она чувствовала низом живота, что еще потерпит, и в результате решала от такой безысходности еще поваляться.

И вот тогда она точно услышала его. «Эй, сюда поди, поди сюда».

Знакомый голос. Голос, щекочущий мочку уха. Она рефлекторно вскочила и с отрешенной улыбкой осмотрелась. Слегка кивнула. Затем Момоко-сан действовала стремительно. С небывалой прытью для женщины, которой перевалило за семьдесят, она скинула с себя махровое одеяло, соскользнула с кровати и раскрыла занавески на окне. Яркие солнечные лучи, практически горизонтально проникая в окно, тут же осветили ее кровать.

С улыбкой до ушей она спустилась вниз, привела себя в порядок, поставила чай, открыла внешнюю дверь. Поднесла чай к алтарю[15], поставила свечку, позвонила в колокольчик – весь этот ритуал казался ей до невероятного новым.