Однажды осмелиться…

На работе Оленька первым делом направилась в курилку и извлекла из лежащего в углу хлама пыльную пузатую вазочку — узкое горлышко, а потом — будто ваза присела на корточки; дно было замшелым, ну да все равно.

Сперва поставила цветок Кэтрин на стол, рядом с лампой. Вазочка запотела от холодной воды, и Оленька подложила под влажное дно сложенный вчетверо лист бумаги.

Кэтрин задерживалась. Оленька вдруг подумала, что, если сейчас кто-нибудь зайдет в комнату, сразу станет ясно, откуда роза. И это вызовет здоровое удивление. Встала, перенесла тяжеленькую вазочку к себе. Цветок отбрасывал еле слышный запах — так отбрасывают тень, что-то совсем, совсем неуловимое.

Кэтрин и к обеду не явилась. Оленька развернула свои бутерброды (в выходные Володик забил холодильник сыром, ветчиной и прочей снедью) и сжевала их в одиночестве — не к секретарше же идти за компанией. Та последнее время только и делала, что надувала щеки. Наверно, решила, что Оленька к директору через Кэтрин подмазывается.

В этот день Оленька поехала домой на метро, и все снова обошлось благополучно. Розу она оставила ночевать у себя на столе. Может быть, Кэтрин придет завтра.

38

— Слушай, а ты не знаешь, что с Кэтрин? Ее и вчера не было…

Секретарша зевнула и смерила Оленьку тягучим взглядом.

— А у тебя что, телефона ее нету?

— С чего бы это?

— A-а… Звонила. Придет после двух. Она мне еще вчера должна была писанину свою в набор сдать. В сроки не укладывается.

Будто Оленька не знала, что с Кэтрин. Да стыдно ей — за цирк с соплями. Голодный папа кричал, а потом заснул. Кэтрин даже до входной двери Оленьку не проводила. Съежилась, ушла в провисшее кресло, глаза и нос красные, нещипаные брови в беспорядке: терла. Старый зонт Оленька сняла с крючка в прихожей: хлястик у него оторвался, и зонт висел летучей мышью, растопырив перепонки. Когда Оленька шнуровала ботинки, в коридор выполз Петя. Стоял, заложив пальцы за резинку тренировочных штанов, и молчал. «До свидания», — Оленька толкнула входную дверь, и Петя как-то разочарованно вздохнул и, не ответив, двинулся куда-то по коридору.

Сейчас, рассеянно выправляя снотворно-сладенький роман с кучей грамматических ошибок, она вдруг вспомнила, какой унылый зад был у удалявшегося в отвисших трениках Пети. Улыбнулась, и тут ворвалась Кэтрин.

39

Она играла. Ну конечно же, она играла. Изобразила страшную озабоченность, сорвала с себя плащ и плюхнулась за стол, одной рукой доставая свои бумажки, а другой безуспешно напяливая очки с упрямо складывающейся дужкой.

Оленька подождала немного, когда та успокоится и уйдет в чтение. Затем встала, взяла вазочку с цветком и поставила ее перед Кэтрин. Та даже головы не подняла.

— Это тебе.

Кэтрин несколько секунд смотрела в свои листочки, потом отчетливо произнесла — то ли холодно, то ли просто неохотно:

— Дареное не дарят.

Конечно, ей и в голову не могло прийти, что кто-то может для нее цветок купить. Решила, что Оленька из жалости Володиковы презенты разбазаривает.

— Но, Кэтрин…

Молчание.

Оленька взяла вазочку и снова поставила к себе на стол. Не хочет — не надо.

Несколько раз Кэтрин вставала и выходила курить. Оленьку с собой не звала.

Однако к пяти часам — времени традиционного чая — оттаяла:

— У меня сухари с изюмом. Будешь?

Сухари так сухари.

40

Теперь был ход Оленьки. Получалось похоже на танец: сперва подставилась она (рассказав про беременность), потом — Кэтрин (выступила с этой своей истерикой). Ты делаешь шаг вперед, затем к тебе делают шаг. Твоя очередь, иначе последний чувствует себя рыжим.

— Кэтрин… Я ведь правда тебе цветок купила. Еще вчера.

Молчание.

— Кэтрин, я же тебя понимаю. Веришь, нет — я в детстве думала, что тучи живые. И что они когда-нибудь на землю опустятся и задавят нас. А молнии — это от злобы, что у них пока не получилось. Так что и я, если хочешь, боялась умереть от дождя.

Кэтрин ковыряла сухарь — тянула ногтями изюминку, но та не поддавалась.

— В тринадцать лет я слабо себе представляла, как дети делаются. Поэтому «просто» боялась забеременеть. Откуда-нибудь. У меня долго никого не было, я от кавалеров как черт от ладана шарахалась. И когда кто-то принимался названивать и цветы дарить, мне казалось, что вот она, беда в ворота. А потом я все-таки залетела, как молодежь говорит. В двадцать пять. И плохо так было, тошнило, и я все думала — оно. Ну и не доносила, то ли спазм у меня от страха случился, то ли еще что. Но тогда это облегчением стало. Там еще получалось, что роды на осень приходились, ну ты понимаешь. — Кэтрин кинула в чашку таблетку искусственного сахара, та зашипела, пошла пузырьками. — Ненавидела я этот дождь, а вот теперь мы с ним соседи по лестничной клетке.

Кэтрин отхлебнула чая. Оленька молчала.