Однажды осмелиться…

— Кэтрин, при чем тут злость. Это книга. Мне тоже хотелось бы, чтобы концовка была другая, но есть же понятие творческого замысла, что ли…

— Да! — В голос у Кэтрин шустренько втерлись брюзжащие интонации. — Если бы не его «творческий замысел», у меня была бы нормальная жизнь. — Губы поползли. — Вот скажи мне, зачем я живу?

— Кэтрин, ну как я могу…

— Не можешь, правильно. А знаешь, почему?

— Ну и почему?

— А потому что тебе все равно.

— Кэтрин, прекрати.

— Уээл… Ясно мне все.

И Оленька понимала, что надо помалкивать, но не выдерживала, закипала:

— Что? Что тебе ясно?

Кэтрин не удостоивала ее ответом. Отставляла чашку, сажала на нос окуляры.

У нее делался вид переводчика, чрезвычайно поглощенного своим нелегким трудом.

44

Кэтрин взяла манеру звонить по выходным.

— Ну? Что делаешь? — спрашивала умирающим голосом.

Чтобы ее развеять, Оленька принималась рассказывать какой-нибудь фильм, принесенный Володиком из проката и просмотренный «вот только что». Потом как-то удавалось избавиться, «завтра увидимся — поболтаем». Завтра, на работе.

В «Глобусе» про Оленькину беременность уже знали. Никто в глаза не шипел, да и что шипеть, ведь нашли замену-то. Когда Кэтрин надувала губы (без этого никуда), Оленька боялась, что та возьмет да и «потеряет» телефон юной корректорши. И даже бросила в запале, мол, я не удивлюсь, если…

Кэтрин обиделась. Она по-настоящему горько обиделась. Это было видно.

Да, она была занудой. Малость тронутой. Какой угодно, только не подлой.

В тот день Оленька попросила Володика заехать попозже и очень мило посидела с Кэтрин в кафе у метро.

45

Когда живот прилично вырос, Оленьке позволили брать работу на дом. Володик приезжал в редакцию, забирал тексты, сдавал вычитанное. Кэтрин звонила, справлялась о здоровье.

Потом у Оленьки начался отпуск по беременности, и она просто сидела дома, спала много. Кэтрин ненадолго оставила ее в покое, а потом взялась за старое.

Услышав в телефонной трубке первые брюзжащие переливы, Оленька торопливо заявляла, что явился Володик (свекровь) и ему (ей) срочно надо позвонить. Кэтрин, не будь дура, смекала, что дело нечисто.

— Хочешь от меня избавиться, да?

— Нет, Кэтрин, что ты. Просто муж обещал одному мужику с работы, что до… девяти что-то там ему сообщит. — И добавляла недовольным тоном, чтобы совсем запутать: — В этом доме я даже не могу по телефону поболтать!

Кэтрин не верила. А Оленька не решалась просто положить трубку.

— Пока? — мямлила она.

— Все ясно, — заявляла свое коронное Кэтрин.

— Кэтрин, я не могу говорить. Я тебе звякну.

Оленька не звонила. Вернее, звонила, но редко. Чтобы все-таки проведать.

Когда трубку брал папа, Оленька говорила «извините» и давала отбой.

— Я твоего отца боюсь, — признавалась она. — После того, что ты рассказала…

— Ты мне звонила! — Кэтрин так радовалась, что Оленьке стыдно становилось. — Да я же дома была, просто телефон не услышала! Весь вечер просидела, проскучала. А папу ты не бойся.

Конечно, Оленька не боялась. Но «папа» позволял ей сказать с почти чистой совестью: «Я тебе звонила».

Другими словами: «Я о тебе помню».

Другими словами: «Ты не одна».

И еще другими словами: «Ты не сдохнешь, Кэтрин. А если… то это будет не к нашей радости».

Вот какая начинка у примитивной фразы «Я тебе звонила». А папа — это всего лишь непреодолимое препятствие. Ничего страшного. В другой раз поболтаем.

46

— Тебе нельзя волноваться! Я скажу ей, чтобы она телефон наш забыла! — Володик кипятился, долго же до него доходило. Подруг разогнал, а Кэтрин чуть не прощелкал. — Я думал, она взрослая женщина, у вас деловые контакты! На тебе лица нет!

Конечно, лицо на Оленьке было. Только серенькое такое лицо. До родов оставались считаные дни, на Оленьку то и дело накатывали волны тихого ужаса. Она всегда боялась боли.

Тут-то ей и понадобился Володик. Он сидел с ней, держал за руку, говорил что-то мягко и уверенно. «Мне страшно», — мямлила Оленька. И он всякий раз отвечал ей что-нибудь вроде: «Ну ты же у меня храбрый заяц» или «Ну я же с тобой».

В тот день Кэтрин позвонила, когда он был еще на работе. А Оленьке так хотелось внимания, прямо сейчас.

— Кэтрин, я боюсь. Мне сегодня снилось, что ночь, я бегаю с животом по каким-то пустынным улицам, ищу больницу, вот-вот рожу, а кругом пустыри, и в домах нигде окна не горят, и муж куда-то пропал. Захожу в будку, пытаюсь звонить маме, и попадаю на какую-то старуху, и почему-то все хочу узнать у нее, наш ли это номер, а она хихикает и не говорит… И еще собака за мной уцепилась. А я думаю — вот родится у меня ребеночек, а собака его и съест. Я закрылась в будке и решила, что там и стану рожать. И последнее, что помню, — будто уже все начинается, и глаза собачьи через стекло. И в глазах что-то такое нечеловеческое…

— Да… Не к добру.

— Что?

— Не к добру, говорю, сон. Но, может, обойдется. Сегодня у нас… пятница? Мда. Сон с четверга на пятницу… А я дозвонилась Коле. Только что.

— А-а…

— Оля, он даже трубку не взял! Я слышала, отчетливо слышала, сказал секретарше: «…ня нет».

— Нянет? — тупо повторила Оленька.

— В смысле «меня нет», я обрывок слышала. Что я ему сделала?