Однажды в Челябинске. Книга первая

«Что же я делаю? Разве я заслужил такой вот рабский труд на исходе жизни? Сам виноват? Где же я оступился? Где я свернул не туда? Отчего моя семья еле сводит концы с концами, а кто-то жирует? А? А ты вспомни! Ты сам во всем виноват, сам пустил жизнь под откос. Кто ты? Никто! — про себя бормотал сантехник. — Кто я? Я никчемный слабак. Из-за меня мы все и оказались в жопе, упали ниже некуда. Сам перед бутылкой не устоял, и жена вместе со мной. И вроде бы решили бесповоротно — хватит бухать. Ради сына. Мы уже не поднимемся со дна, но сопротивляться будем до последнего. Правда, силы уже на исходе. Но он-то, мальчик мой, еще все может, у него все впереди, — Григорьевич посмотрел в сторону ящика. — Получается, это пойло для меня дороже собственного сына?! Эту тягу… это бесконечное падение… эти мучения… эти боли — их можно заглушить только одним способом. Быстро и наотмашь. Мы жестоко подсели. А все эти трезвяки, врачи, кодирования — полумеры просто. Легче от них не становится. Хоть что-то бы изменилось. Ни хуя не изменилось! Стало только хуже, а выпить нельзя. Или нет? Или можно? Какая вообще разница?! Чего себя ограничивать, коли нечего терять? Боль и жажду не унять — она здорово укоренилась внутри, она твоя навсегда. С ней ничего не сделаешь, так? — Григорьевич снова оставил инструмент и потянулся за бутылкой холодного «чая». — Давай еще раз… Кто виновен во всем? Я? А кто подталкивает? Каждый день и час. Они, — он осмотрелся вокруг, — они все. По телеку, по радио, в газетах и журналах, на всех стенах и столбах. Всюду! Показывают, как это хорошо, как это здорово — добро пожаловать в наши ларьки, наши магазины, кафешки, забегаловки. Добро пожаловать с денежками, последними кровными. Пиво, вино, водка! Это бизнес на костях! И мы — жертвы этих угнетателей. И я сейчас чиню им унитаз! — откинув фартук, мужик притянул к себе мокрый пакет с пестиком. — Сколько крови, горя и невинных жизней на этих дельцах. Мужчины и женщины, подростки и старики, здоровые и больные. Их зомбировали, обманули, некоторых убили, а остальных только собираются убить. А сами живут припеваючи и не подозревают, каково это. Они снюхались с продажными политиканами и кучкой бандитов — вместе они устроили массированную атаку на население: якобы поощряют, соблазняют, а на самом деле выманивают из нас деньги и здоровье, дурят по полной программе, опускают, унижают, чтобы простой люд никогда до них не добрался и дальше позволял кучке зажравшихся козлов грызть все новые и новые поколения. Неужели никто так этого и не понял?! Кажется, я понял и созрел, чтобы действовать. Он скоро придет, говоришь? Запахи не любит, говоришь? Посторонних, значит, не терпит? Жирная избалованная свинья! А что ты скажешь на пулю промеж глаз?! За всех тобой погубленных! За меня, за супругу, за сына… с испорченной жизнью. За все твои злодеяния, за все, что твой товар отнял у людей! Миссия священная, ага! Терять мне нечего — у меня ничего и не было, — Григорьевич вскрыл пакет и сжал пистолет в руках, пытаясь вспомнить навыки точной стрельбы, которыми щеголял в стародавние времена. — Кто виноват? Озеров? Его жена, его сын-оболтус? А кто смыл в унитаз свою жизнь? Кто ходил покупать, а потом взаймы выпрашивал водку? Кто поддался на их уловку? Кто думал, что ничего не будет, что все это временно? Кто? Я! Сам виноват! Я и только я! Кто я?! Никто! Почему? Сам виноват! — вот и ответ, очевидный и закономерный, в мире, где каждый сам за себя. — Только в тебе все и дело. Никто толком не оценит твой поступок. Никто толком и не заметит твоего исчезновения. Кому есть дело до никчемного слесаря? Убьюсь, и никто глазом не моргнет. Кому я сдался, кому я дорог? Ничего не имею — полвека прожил и ничего не добился, — пригорюнившись, мужик понял, что все свои проблемы он может только запить, залить, утопить в алкоголе. И это все, на что он способен: перечислять трудности жизни, обвиняя в них сильных мира сего и идти к ним за выпивкой. — Ничтожество! Без меня уж точно будет легче и лучше всем, раз я ни на что не годен. Будет лучше и мне, — указательный палец уверенно опустился на спусковой крючок, дуло медленно повернулось ко лбу. — Когда же еще представится возможность? Быстро и наповал — тогда-то эти богатенькие подскочат: труп пролетария в ванной опустит их на землю. Вот ведь история будет. Так, а что же семья? — на этом вопросе в дверь постучала Гульназ, что заставило Григорьевича кинуть пистолет в ящик и вернуться к ремонту, который пошел как по маслу, несмотря на раздрай в голове. Непременно дилемму нужно разрешить сегодня — выносить эту каторгу больше нет сил.

***

Обуваясь у выхода, Григорьевич засмотрелся на фотографии, висевшие на стене. В центре коллажа располагалась большая и явно постановочная фотография «счастливого» семейства Озеровых: тучноватый Озеров-старший сидит в кресле, с левой стороны его обнимает сын Данил, ослепительно улыбаясь, а с правой — стоит по струнке жена, словно стесняясь фотографа. Сантехник натужно попытался представить собственную семью на этом фото — не получилось.