Однажды, в галактике Альдазар

Родасу врезалась в память Катерина, расслабленная после несколько раз пережитого удовольствия. В такие моменты она неуловимо менялась, становилась более мягкой, ленивой и податливой. А ещё она порой говорила слова, не жаркие и страстные, но на удивление… Пожалуй, люди сказали бы — романтичные. Такие, которые в своём обычном состоянии она точно не стала бы говорить.

Все эти моменты Родас хранил в памяти, как самые драгоценные и важные, но больше всего ему запомнился один.

Они тогда лежали, разморенные и расслабленные, у бассейна, который успел стать одной из их любимых локаций. Катерина медленно восстанавливала дыхание, а он перестраивал регенерацию, чтобы знаки, которые она оставила на его спине, зажили чуть-чуть позднее. Ему приходилось прилагать определённые усилия для того, чтобы на его коже оставались хоть какие-то отметки, и он ценил их, сам не зная, почему.

Он смотрел на неё, а она лежала, глядя в ночное небо. И было в выражении её лица что-то болезненное и очень уязвимое.

Как неудобно, что мысли самого важного человека невозможно прочесть.

Как иронично, что именно это (в том числе) делает его самым важным.

— Всё в порядке?

— Звёзд почти не видно, — заметила она тихо.

— Это из-за искусственной атмосферы и освещения мегаполиса, — заметил Родас. — Они там, звёзды.

— Я знаю. Просто накрывает иногда, — она тихо вздохнула, и он с удивлением понял, что это был почти всхлип. — Эта жизнь похожа на сказку. Здесь, с тобой… Но звёзд не видно, и иногда приходят мысли.

— Мысли? — невозможность заглянуть в её голову — мучение.

— А вдруг я всё же умерла. Вдруг тот мудак из Гелиос-бета всё же достал меня напоследок? Вдруг мы с тобой убили друг друга там, у Лестницы в Небо? А теперь я вижу просто предсмертную галлюцинацию…

— Катерина, — он перехватил её руку и принялся поглаживать запястье жестом, который, как он уже знал из опыта, расслаблял и успокаивал её.

Он тоже иногда думал, что, возможно, всё ещё в лаборатории. И просто проходит сквозь какой-то особенно интересный тест.

Но прямо сейчас он ей этого не скажет.

— Мы живы, — сказал он серьёзно. — Мы существуем. И в любой момент можем взлететь туда, к звёздам. Они успокаивают тебя, верно?

— С тех пор, как отец впервые взял меня в космос, — она тихо фыркнула и сжала его руку в своей. — Спасибо, Родас. Прости, меня иногда заносит, и…

“Это нормально для переживших подобные вещи,” — не сказал он.

“Я тоже возвращаюсь в лабораторию чаще, чем следует”, — он промолчал об этом.

“Я тоже в глубине души почти хочу туда вернуться, хотя и ненавижу это желание”, — это он не озвучил тоже.

— Ты можешь звать меня, когда сомневаешься в реальности происходящего, — сказал он вместо того. — Я сделаю всё, чтобы предоставить убедительные доказательства.

Чтобы слова не сильно разнились с делом, он припал в поцелуе к её шее, медленно спускаясь ниже, к груди.

Она рассмеялась.

— А ты быстро учишься, да?

— Стараюсь, — пробормотал он, не отвлекаясь от требующих внимания точек.

Много позже, когда они снова приходили в себя после приятной игры, она заметила:

— Ты отлично умеешь убеждать в реальности происходящего. Серьёзно, парень, это талант.

Он улыбнулся и погладил её нижнюю губу пальцами.

Её губы, определённо, успели стать его фетишем.

— С тобой я чувствую себя так, как будто у меня есть всё время мира, — вдруг сказала она, гладя его щёку. — Как будто я дома. Мне не хочется урывать секунды, брать всё нахрапом, ловить момент между парочкой смертей, хвататься за всё и побольше. Мне нравится, что с тобой мне… просто, как дышать.

И Родас задумался, можно ли считать это признанием в любви, но довольно быстро отбросил эти мысли. Он просто поцеловал её.

Но запомнил её слова.

“У нас есть всё время мира”, — повторил он себе.

Конечно, чисто технически это не было правдой. Ни в какой степени. Как бы далеко ни шагнула наука, вечная жизнь человечеству была всё так же недоступна. Даже самые гениальные учёные их поколения, большинство из которых работало на Альдо, не могли гарантировать полного бессмертия. Пока что пределом считались пятьсот лет жизни — и это не делая скидку на вероятность несчастных случаев.

Но всё же следовало признать, что в чём-то Катерина была совершенно права. Это действительно ощущалось, как всё время мира.

Раньше Родас никогда такого не испытывал: структура его прошлой жизни не предполагала. На войне, будучи фактически живым оружием, он понятия не имел, что может с ним случиться на следующий день. И не то чтобы его это на самом деле сильно волновало, если честно. Ему нечего было терять: кроме туманных перспектив восстания, флагманского искина в качестве главного собеседника и позже ещё Никки у него не было ничего важного. Жизнь… оставалась значительной величиной, но не принадлежала ему. Ты не можешь потерять то, что тебе не принадлежит, верно?

Но теперь всё изменилось. И ощущалось так, как будто впереди действительно полно времени.