Однажды в январе

Под вечер, когда уже стемнело, беглецы вышли из сарая по двое: Юрек и Норберт впереди, за ними метрах в пятнадцати обе женщины, Андрей и Отто — замыкающие. Лини по-прежнему была в полосатой лагерной одежде, а Клер и Андрей переоделись, и оба выглядели довольно странно. На Клер были вельветовые брюки, бумазейная рубаха, фуфайка и суконная курточка — все с худющего, долговязого подростка лет четырнадцати, как потом выяснилось — хозяйского сына, умершего в прошлом году. Клер страшно обрадовалась этим обновкам, потому что они были теплые и пришлись ей в самый раз, прямо на удивление; но она до того напоминала в них отощавшего мальчишку-подростка, что платочек у нее на голове выглядел просто нелепо. А вот Андрею не повезло: он получил изношенную одежду хозяина, прослужившую тому добрый десяток лет. Замызганная, продранная, вся в разноцветных заплатах одна на другой, она болталась на его исхудавшем теле как на вешалке. Не поймешь — то ли огородное пугало, то ли клоун на манеже. Когда Андрей и Клер надели эти обноски, грохнул взрыв хохота.

...Выйдя из сарая, беглецы перешли дорогу и сразу же углубились в лес. Шли молча, настороженные, полные страха. Они так привыкли чувствовать себя заключенными, что в темном лесу их тотчас же обступили призраки: отовсюду глядели гнусно ухмыляющиеся хари охранников-эсэсовцев, готовых спустить на них овчарок — злобных тварей, натасканных на человека, норовящих искромсать ему лицо, пах, бедра.

Но как ни томила их тревога, всех лихорадило от радостного волнения и надежды: ведь им и вправду удалось бежать, они и вправду на воле!

Шли медленно — из осторожности и из-за Клер. Башмаки хозяйского сына оказались ей непомерно велики, и Андрей сдержал обещание — сделал ей обувку из сена. Терпеливо обертывал он ей ноги, навивая сено слой за слоем и обвязывая его скрученными все из того же сена жгутами. Поначалу Клер опасалась, что «сапожки» тут же развалятся; но нет, они пока выдерживали переход по снегу и были такие мягкие, теплые — сущее спасение для обмороженных ног, уже начинающих чувствовать боль.

Юрек вел их, как научил его крестьянин, наискосок через лес — туда, где, если верить ему, должна находиться деревушка. Кругом ни души, ни единого следа на снегу, ни единого звука — лишь поскрипывает под ногами наст да время от времени откуда-то сзади доносится отдаленная, едва слышная канонада. Снег был неглубокий, по щиколотку, и идти было довольно легко; зато мороз пробирал до костей. Но и его они сносили с привычной стойкостью. Ведь они приучились терпеть муки пострашней холода — постоянный голод и вечный страх, ужасающий смрад сжигаемых в крематориях трупов, все надругательства, какие только может вынести человек,— и остаться в живых. И это связывало их прочными узами горького братства.

Луна поднялась рано — полная, яркая. И когда лучи ее пронизали лес, беглецов словно бы отпустило немного, но они по-прежнему шли в молчании. Через час пути лес начал редеть. Еще десять минут — и передние остановились. Остальные подтянулись к ним, и Юрек молча показал вперед: шагах в двухстах виднелось длинное кирпичное здание в два этажа.

— Пришли,— зашептал он.— Крестьянин мне говорил: где пустой завод, там и деревня близко.

Все торжествующе заулыбались, разом уставились на Андрея — выходит, зря он твердил, что на хозяина полагаться нельзя, хоть тот хорошенько их накормил и снабдил одеждой.

Андрей молча развел руками.

— Ждите тут,— снова зашептал Юрек, растирая замерзшие уши.— Пойду посмотрю.

— Гляди в оба,— предупредил Норберт.

Но Юрек только улыбнулся, беззаботно махнул рукой:

— То есть моя отчизна. Вшистко бендже добже!

— Стой!—Лини схватила Юрека за рукав:—Нет, ты посмотри!— И она показала сперва на красный треугольник с буквой «П» у него на груди, потом на его полосатую шапочку лагерника.

— Черт подери! — ахнул Норберт.— Мы столько пробыли в лагере, что ничего этого уже не замечаем. Надо все время быть начеку.

— Ну, ну, ничего ведь не случилось,— весело сказала Лини.

И пока Отто спарывал красные треугольники с куртки, рубашки и брюк Юрека, Клер объясняла мужчинам, до чего Лини практичная.

— Если нас .приводили на вещевой склад и приказывали за две минуты подобрать себе обувь, я выхватывала из кучи два левых башмака, а Лини успевала выудить две пары: одну для себя, другую для меня.

— А как же!—подхватила Лини.— Голландцы — народ хозяйственный. Потому-то Амстердам чище Парижа.

— И красивее,— поддела ее Клер.

— А то как же!

— Клер, как ноги? — прошептал по-русски Андрей.

— Болят.

— Все время?

— Да, боль не прекращается ни на минуту.

— Что поделаешь... Впрочем, это неплохо — значит, возобновилась циркуляция крови.

— Ну тогда слава богу.

— А идти трудно?

— Я сильно устала, но картофельная похлебка — великая вещь!

— И еще сознание, что вы на воле, а?

Клер улыбнулась, кивнула.

— Андрей, почему вы с таким подозрением отнеслись к этому крестьянину? Ведь он поступил с нами очень порядочно.