Однажды в январе

— Вот это да! — восхитился Отто. Потом взволнованно: — Слушай, ты когда попал в плен?

— Уже семь месяцев назад — в прошлый год, в июле.

— А ты не знаешь, как там американцы и англичане — вторглись во Францию?

— Да, это так. Вторжение было еще до того, как я попадал в плен.

— Ага, Норберт, ну что я тебе говорил! — обрадовался Отто.— Ты в лагере уже так давно, что вообще ничему не веришь.

Норберт пожал плечами, улыбнулся.

— Выходит, Гитлера теперь и на востоке гвоздят и на западе, а? — счастливым голосом спросил он Андрея.

— «Гвоздят» — что это такое?

— Бьют, значит.

— Да, да! В этот год, я думаю, его кончают.

— А я совершенно уверена, что союзники уже в Германии,— вставила Клер.— Я слышала, офицеры гестапо говорили об этом между собой.

Отто снова вытащил бутылку с коньяком.

— Осталось маловато, но такие новости как не вспрыснуть? Начнем с тебя, Лини, а?

Но Лини со смехом отмахнулась.

— Нет,— сказал и Андрей.— Мне больше нет. Спасибо.

Передавая бутылку Норберту, Отто слегка подтолкнул его локтем, и они отошли в сторону.

— Если не разживемся жратвой у этого мужика, тогда что?

Норберт пожал плечами:

— Тогда и будем думать.

Длинное, заострившееся лицо Отто стало жестким.

— Не для того я семь лет в этом пекле выдюжил, чтоб теперь околеть с голоду.— Он сунул руку в карман брюк, вытащил завернутый в тряпку длинный армейский нож и с жидкой улыбкой сказал: — Капо[5] с нашей кухни купил на той неделе у эсэсовца. А я вчера у него спер.

— Ну и что?

— А то, что лучше пускай полячишка гонит жратву, иначе...

— Убери нож.

— Ты мне не ответил.

— Нет, ответил. Я сказал: убери нож. Мы не фашисты, верно?

Отто скривился.

— Да ну, трепотня это все,— буркнул он и отошел.

А Норберт взволнованно зашагал по сараю.

6

Андрей обратился к Клер по-русски, очень почтительно:

— Разрешите присесть рядом с вами?

— Конечно, пожалуйста.

— Мне хотелось спросить... — Он вдруг умолк, подался вперед.— Да у вас ноги отморожены!

Клер кивнула.

— Их необходимо растереть. Это же очень опасно.

— Знаю, но на радостях я совсем про них забыла. Вот только вы сейчас напомнили.

— Позвольте! — Он с силой нажал ей на ногу.— Вы уже два дня в тепле и все еще не чувствуете боли?

— А что, это плохой признак?

Он оставил ее вопрос без ответа.

— Надо сейчас же растереть ноги! Начните сверху и спускайтесь от бедра вниз. Но стоп не трогайте.

— Спасибо. Так я и сделаю, не знаю только, надолго ли меня хватит. Я очень ослабела.

— Да и вообще лучше, чтобы это делал кто-то другой, не вы сами. Если у вашей подруги сил маловато, тогда кто-нибудь из нас. Тут стесняться нечего. Начинать надо сию же минуту и массировать не переставая.

— А может, растереть снегом?

— Нет, ни в коем случае. Как раз этого-то и нельзя. Не могла бы ваша подруга взяться за дело сейчас же? Или она совсем сонная?

Клер окликнула Лини, и та подняла голову.

— Да ничего, я справлюсь,— пробормотала она.— Только пить ужас как хочется. Притащил бы кто снегу пожевать, а?

Но Андрей возразил ей по-немецки:

— Так делать неправильно, нам выходить нельзя. Вы ждите Юре- ка, просите у него воды.— Затем обратился по-русски к Клер: — Объясните ей, как делать массаж.

И, приставив к уху ладонь, стал вслушиваться в разговор женщин, внимательно следя за тем, как Лини усаживается напротив Клер, укладывает ее ногу к себе на колени. Но вот Лини приподняла полосатое лагерное платье подруги и грубую рубашку. Клер так и ожгло смущение — и она сразу поняла почему. Когда их транспорт прибыл в Освенцим, ее обрили, заставили раздеться и вытатуировали на руке номер, причем женщины-заключенные проделывали все это с вновь прибывшими на глазах у охранников, но тогда Клер не испытывала стыда, потому что для нее эсэсовцы были не люди, не мужчины. И если теперь она застеснялась, значит, она снова в реальном мире и на нее снова смотрит мужчина, человек, и смущает ее не то, что пришлось обнажить ногу у него на глазах, а сознание, что в облике ее осталось так мало женского. «Видно, во мне опять пробуждается женщина»,— подумала она с дрожью в сердце.

— Сверху вниз? — спросила Лини Андрея.

— Да, и вот так.

Он сделал несколько круговых движений.

Подошел Отто, постоял, глядя на них, и спросил Клер:

— Вы что, босиком шли?

— Нет, в башмаках, но потом, уже здесь, сбросила их.

— Где же они?

— Где-то тут, не знаю.

— Ой, будь другом,— вмешалась Лини.— Когда мы зарывались в сено, то и одеяла бросили, и мою пайку. Может...

— Сейчас поищу.

Андрей снова заговорил с Клер:

— Ну а теперь — откуда вы знаете русский?

— Мой дед родился в России, а бабушка — в Польше. Они меня и учили, а потом я занималась русским в Сорбонне. Это университет в Париже.

— Ясное дело,— усмехнулся Андрей.— Сорбонна — университет, а не гречневая каша. Думаете, мне это неизвестно?

Клер смущенно улыбнулась:

— Но ведь мы совсем не знаем друг друга.

— А Дебюсси — не сорт сыра,— беззлобно поддел ее Андрей и тут же принялся напевать что-то из Дебюсси. Клер слушала с удивлением и интересом.

Снова подошел Отто.

— Ни башмаков, ни одеял, ни хлеба!