Однажды в Почутове

Стоит вся, как обычно: злющая! В старой длинной фуфайке, в шарова­рах цвета непонятного, через которые уже почти светятся ее колени. Босые ноги в глубоких калошах, а те калоши в навозе. Должно быть, у поросят чистила. Вся растрепанная, платок на затылок сбился, паутина старая к волосам прилипла. На крыльцо свое взошла, галошами шлепая, руки в бо­ка наставила.

Митрич для порядка откашлялся и говорит:

— Ходили мы, значит, ходили... У вас — товар, у нас — купец!

— Чего-о-о-о?

Тут мы все впервые увидели, что оба глаза Лизаветы очень даже могут и в одну точку свестись. Так она двумя глазами на Горыныча, который посре­ди нас стоял, посмотрела — дырку чуть не прожгла.

— Вы чего? — переспрашивает строго Лизавета, а голос, голос у нее, не поверите, дрогнул.

— Да вот, — осмелел Митрич от такого Лизаветиного дрожания. — Наше­му молодцу ищем красну девицу. Подсказали люди добрые, что дальше этого двора и ходить не надо. Он, болезный, сто тыщ верст отлетал, а ничего краше трубы на этом доме, где б присесть можно было, не нашел. Так пустишь ли в дом сватов?

— Так это вы меня сватать пришли? За Горыныча? — тихо спрашивает Лизавета, а мы на шажок попятились: знамо дело, если Лизавета голос при­глушила, жди чернобыльского взрыва.

Митричу отступать некуда, набрал воздуха побольше и рубанул:

— Выходи, Лизавета, за нашего Горыныча замуж!

Лизавета глазищами (а они у нее большие, ерунда, что косые) хлоп-хлоп — и в сени дверь закрыла.

Стоим, как паром обданные.

— Кипяток из печи тащит, — думает вслух Митрич. — Это ж, зараза, сейчас плеснет, обварит всего... Митричиха меня вареного в дом не пустит.

— Или ухват побольше выбирает.

— Может, пойдем, а? Чего мы здесь будем стоять посреди двора, как пять тамбовских сирот? — спрашиваю я.

— Вот сейчас до нуля от десяти посчитаю, и пойдем, — говорит Горыныч.

— А почему от десяти, а не от пяти? — переступает с ноги на ногу Семен. — От десяти можем и не успеть...

— От десяти потому, как важно все очень. Тут, можно сказать, судьба всего вида Змеиного решается, а тебе — от пяти считай.

И тут дверь отворяется.

Если б Лизавета с большим чугунком кипятка на пороге появилась, мы бы ничуть не удивились. Да не было в руках у Лизаветы чугунка.

И Лизаветы не было.

В смысле, той Лизаветы, злой растрепы не было.

Стоит на пороге женщина.

Платье на ней ситцевое, белое в черный горошек, коленки высоко откры­вает (ах ты, Господи...). А под тем платьем томятся, лезут в вырез такие белые, упругие груди, такая меж ними ложбинка, что у меня слюноотделе­ние приключилось. А ниже, а ниже то! Это ж кто видел, что у нашей Косой Лизаветы такая талия тонкая, а живот круглявый такой и ровненький? А эта... эти... бедра, вот! Бедра такие, что руки аж зазудели, вот подошел бы и обнял, прижался... Эх! А ноги! Матерь Божья, это ж как на станке кто их выточил! Загорели ровно, аж светятся, и кожа словно бархатная, так и поблескивает. И ноги те в лаковых черных туфлях на каблуках. Стоит Лизавета на этих каблуках так уверенно, как будто в них и родилась. Волосы причесаны, по плечам рассыпаны.

Улыбается смущенно Лизавета, порозовела вся. И ямочки у ней на щеках откуда-то взялись. Озорные такие.

И никакая она не косая, смотрит на нас своими большущими глазами, а в глазах тех блестит то ли слезинка, то ли лучики заходящего солнца.

В руках Лизаветы на вышитом ручнике круглый хлеб.

— Добро пожаловать, гости дорогие!

И нам поклонилась. И через тот вырез та самая ложбинка меж грудей — прямо по нам, как пулеметной очередью.

Степан из нас самый слабый оказался, как стоял, так и сел и стал вровень с Митричем.

У Семена рот раскрылся, аж страшно стало, как заклинило его. У меня яблоки из рук выпали, прямиком к сеням, к Лизавете покатились. Митрич вдруг встрепенулся, штаны одним рывком подтянул, распрямился весь, грудь вперед, подбородок поднял и стал, как некогда говорили, во фрунт.

А у Горыныча хвост отпал. Враз. И морда втянулась, клыки спрятались, кожа побелела...

Вот такой конфуз нам Лизавета устроила.

Дело, конечно, свадебкой закончилось. Скромной, но душевной. Горынычу Лизавета одного за другим родила двух мальцов и две девчонки. Нор­мальные дети получились, без хвостов, шебутные только очень. А старший у деда Митрича иной раз за зажигалку работает. С младшенькой самой, прав­да, проблем хватает: крылышки у ней прорезались. Не уследить стало, как на крыло встала. Но не озорничает девчушечка, наоборот: тихая да участливая, не отлетает далеко от деревни. Мы ее Мотыльком прозвали.

Ну и пусть себе будет у нас в Почутове девочка летающая. Мало ли у нас всего было...

Сохранились гены-то, прав был Степан...

Инопланетный аппарат

В этом году Леший нас так всех достал — спасу нету. То, что он в лесу ребятню с бабами пугает, мужиков с троп сбивает — это у него служба такая, тут мы не серчаем. У каждого его работа: кому хлеб растить, кому в лесу страх наводить. Однако же, возомнил себя философом — тут все и пошло у нас через пень-колоду.