Одни сутки войны

Майор подумал, что командующий, кажется, ошибается: операция, может, удастся. Уж больно все четко получается. Но именно эта четкость, продуманность вариантов опять остановили его и заставили вспомнить о главном: своим-то разведчикам он ничего не сообщил! Но он сейчас же остыл: они приданы танкистам и должны действовать согласно их планам.

И вдруг стало пусто. Он оказался не у дел. Все пошло по плану. Пусть новому, но плану. И в этом плане места для него не нашлось. Лебедев понял это и обиженно усмехнулся.

Командующий, сняв фуражку, расстегнув крючки и верхние пуговицы кителя, сидел возле дзота. Далеко вправо, за дубравой, полыхнул багровый отсвет разрыва. Потом слева и справа загудела и заревела страшными орудийными голосами артиллерия. Небо высветлилось частыми всполохами выстрелов, но шелестящего, шелковистого полета снарядов так никто и не услышал: прошли стороной. За дубравой стали рваться тяжелые снаряды артиллерии резерва Главного Командования.

Командарм смотрел в ночь. Лебедев хотел подойти к нему и еще раз попросить разрешения уйти с десантами, но понял, что опоздал с просьбой: сзади, нарастая, гудели танковые моторы. И еще он понял, что командарм тоже не у дел. Сейчас, в эти минуты, он не в состоянии руководить боем. Пришел в движение план. Ни остановить его, ни изменить не может никто. В мелочах — можно. В целом — он уже живет сам по себе, жизнью сотен и тысяч людей. И только потом, когда командарм разберется, что к чему, увидит, как развиваются события, он сможет влиять на эти события резервами, огнем, приказом или еще чем-либо из своего в общем-то не такого богатого арсенала…

А сейчас командующему оставалось только смотреть, оценивать, проникаться духом боя. Лебедев понял это и отошел в сторону.

— Лебедев! — вдруг окликнул командарм. Майор подскочил к нему. — Ты мне врал, что их там двое?

— Что докладывали…

— Странно… Как же они вдвоем — понимаешь, вдвоем! — такой громидор устроили? Очень странно… — Он помолчал, расстегнул еще пуговицу на кителе и пошарил пухлой рукой по груди. — Ну ладно. Потом разберемся.

14

Они шли осторожно, прислушиваясь и примериваясь к каждому шагу. Ничего подозрительного: ни шороха, ни треска ветвей, ни чужой речи — не слышалось. Все глушил, забивал неистовый птичий щебет. И чем ближе подходили они к опушке разнолеска, что стоял за полем, возле которого попали в засаду разведчики, тем сложнее, прекраснее и громче разливался птичий хор. Стараясь проникнуть сквозь эту звуковую стену, они напрягали слух — от этого болело в висках и звенело в голове.

— Нет, не могу! — рассердился Сутоцкий. — В глазах… темнеет.

Андрей приостановился, встрепенулся.

— Слушай, и запах какой-то уж… слишком.

Странно, блуждая в прифронтовых лесах, готовясь к выходу в тыл, они ни разу не отмечали сложных запахов входящего в силу леса. А здесь, в густой, влажной, низинной чащобе, необыкновенно сильный, сладкий, мутящий сознание аромат припозднившейся черемухи и каких-то цветов, может папоротников, вызывал головную боль. В других местах черемуха давно отцвела, а тут она еще кружила пьянящей метелью, как остаток тех, зимних метелей, что застряли в этом сыром разнолеске и задержали зиму недели на две.

— А знаешь, — тряхнул головой Андрей, словно освобождаясь от пахучего наваждения, — швабы, в принципе, тоже люди…

— Ну и что?

— А то, что они тоже слушают… Больше того, они ждут нас с фронта и не прислушиваются, что в тылу…

— Ну и что?

— А то, что можно действовать посмелее. Не так уж затаиваться.

Аромат черемухи дурманил голову, и Николай Сутоцкий с трудом понимал Матюхина. Они пошли быстрее. Постепенно ломота в висках прошла. Может быть, поэтому они не услышали, а увидели врага — рассеянный вечерний свет преломился на кристалликах автомобильных фар. Они постояли, прислушиваясь и присматриваясь. Потом юркнули в чащу и стали выползать к опушке.

В тылу моторизованной колонны они осмотрелись. Машины, большие, с могучими поднятыми задами — рессоры, наверно, новые, — под брезентом, стояли полукругом. Некоторые из них забрались в кустарник возле опушки, выставив из него ребристые радиаторы и фары, другие скрылись в дубраве, и только пять машин маячили среди поля. Шоферы там, видно, попались опытные, потому что прикрыли машины срубленными деревцами, и теперь, в сумраке, они казались купами деревьев.

Позади полукружья засады маячила командирская машина — зеленое небо четко рассекалось вздрагивающей на неслышном ветерке антенной.

Дисциплина в немецкой армии всегда была крепкой. И сейчас разведчики не увидели ни бесцельно бродящих солдат, не услышали говора или смеха, почти обязательных там, где собирается столько молодых и здоровых мужчин. А собралось их здесь, судя по машинам, не менее батальона. Не видно было ни одного огонька, хотя наверняка многие солдаты курили. Только едва слышно, то затихая, то возникая вновь, над засадой проплывал сдержанный, чуть картавый шумок: говорили шепотом. Этот шумок можно было принять за шелест леса, перекрытый неистовым птичьим пением.