Одни сутки войны

Машин становилось все больше. Гомон постепенно улегся, и отдыхающие немцы чинно уселись на траве вдоль давнего, видно еще колхозного, стадиона — на нем сохранились футбольные ворота. Конечно, офицерам принесли специально сколоченные, оструганные скамьи — солнце бликовало на них желтыми, маслеными пятнами. Конечно, нашлись фотографы, которые бродили за обоими воротами.

За машинами уже прыгали футболисты в трусах и сапогах. Но матч не начинался. Ждали, видимо, начальство.

Оно появилось — и футболисты вышли на разминку. Каждая команда бежала со своей стороны поля: бледные, незагорелые — с левой, где зрителей было побольше, а смуглые — с той, где среди зрителей, пятная зеленый травяной фон черными выходными мундирами, сидели эсэсовцы.

Начальство подъехало с двух сторон и одновременно, как по команде, стало занимать свои места: серо-зеленое, армейское — на левой стороне поля, черно-белое, отличающееся особым шиком, со стеками — справа. Несколько минут ушло на приветствия и устройство и еще на сосредоточение внимания и проводы размявшихся команд. Судья дал свисток — и команды вышли на поле.

Что-то несерьезное проступало в этом так тщательно организованном матче. Странно было смотреть на людей в сапогах с широкими голенищами, мечущихся по зеленому полю, на зрителей, которые свистели, орали, иногда вскакивали и трясли над головой кулаками. Странно и непривычно, может, еще и потому, что крики не умолкали даже тогда, когда ничего особенного на поле не случалось. Зрители кричали, потому что им разрешили кричать, потому что так принято.

Начальство изредка поглядывало по сторонам, словно прикидывая, не пора ли навести порядок. Но все шло хорошо — кричали и свистели, стучали бутылками и консервными банками в строгом соответствии с установленными нормами, в рамках той дисциплины, которая предусмотрена для подобных зрелищ.

От залегших на опушке разнолеска разведчиков до стадиона было метров триста — триста пятьдесят, и они видели матч почти так, как видели такие же матчи в детстве, когда их, голоногих, загоняли на скамьи за воротами. Сутоцкий сразу же увлекся игрой и даже постанывал, когда смуглые пробивались к воротам бледных, — он по привычке болел за армейцев. Гафур почти не смотрел на игру — не понимал ее. В его поселке в футбол играли редко. Матюхин сдерживал бешенство. Он вспомнил лагерь, игру сытых охранников, их полупьяные вопли. Матчи кончались экзекуцией провинившихся пленных. Возбужденные футболом охранники били с особенным упоением. Из наказанных выживали немногие…

И только Грудинин, отползший в сторонку, под куст жимолости, и наблюдавший за игрой и зрителями через оптический прицел, был собранно спокоен. К середине первого тайма он подполз к Матюхину и доложил:

— Генералов нет, полковники…

— Оберсты? — резко спросил Андрей.

— Ну, оберсты… имеются. Не пустить ли их в расход?

— Николай Васильевич, а себя не выдадим?

— Вы спрячьтесь. Я в эту штуку поверил. — Он показал на надетую насадку. — Мы им устроим воскресенье.

— А если заметят?

— Так между нами речка! Пока форсируют, мы ой куда убежим.

— Ладно… — облизал губы Матюхин. — Начинайте. — Он подполз к Сутоцкому и Шарафутдинову и лег между ними. — Давайте чуть отойдем. Дадим Грудинину простор.

— Какой простор? — обернулся увлеченный игрой Сутоцкий.

— Сорвем праздничек…

Сутоцкий с недоверием покосился на Матюхина, но подался назад. Теперь все трое смотрели на футбольное поле с новым, тревожным интересом.

Грудинин не спешил. Он вынул из подсумков обоймы с патронами, как на занятиях, разложил их под рукой аккуратной стопочкой: обычные патроны — поближе, с зажигательными пулями — подальше. Потом снял пилотку и положил рядом. Вычислив расстояние и установив барабанчик на нужную дистанцию, он несколько раз прицелился, клацая вхолостую, и замер.

У ворот загорелых эсэсовцев образовалась куча мала, донесся заливистый свисток. Кто-то из бледных армейцев попытался спорить с судьей, но толстяк судья решительно растолкал спорщиков и назначил штрафной удар. Тогда футболисты еще не знали «стенки», и потому игроки обеих команд смешались, перебегая с места на место. Здоровенный эсэсовец установил мяч и медленно отошел для разбега. Зрители неистовствовали — ревели, свистели, били в банки. Подключились шоферы, и над полем заревели клаксоны.

Загорелый эсэсовец подтянул голенища сапог и чуть наклонился вперед… Раздался уже знакомый разведчикам хлопок. Эсэсовец дернулся и упал лицом в землю. Голая нога в сапоге — такая заметная на зеленой траве — судорожно подтягивалась и распрямлялась.

Ни зрители, ни игроки не поняли, в чем дело, и продолжали неистовствовать. К игроку подбежал судья, наклонился — и тоже свалился на бок. Стадион стал замирать. На поле творилось нечто непонятное и потому — ужасное.

На стороне эсэсовцев медленно сполз со скамьи какой-то высокий чин, за ним второй. Поскольку все смотрели на поле, это заметили не сразу. И тут свалился еще один футболист.