Одни сутки войны

Стадион охватило всеобщее оцепенение. На глазах сотен вооруженных солдат гибли люди. Небо было безоблачным, где-то играла музыка, а люди гибли. И ни выстрела, ни клацанья. Только тоненький веселый посвист пулек.

Вероятно, в этой тишине, в этих безмолвных смертях зрители увидели нечто мистическое, потому что, когда начали падать старшие офицеры армейцев, их не пытались спасать. От них шарахались в разные стороны и, оглядываясь, разбегались. Грудинин перенес огонь на эсэсовцев. Он стрелял быстро и точно, стремительно перезаряжал винтовку, а каждую стреляную гильзу ловил между пальцами и складывал в пилотку. Ни одна выпущенная им пуля не минула цели. А когда зрители стали разбегаться, над стадионом впервые взметнулся крик раненого. Он, словно команда, подстегнул остальных, толпа взревела и — перестала расползаться. Началось кружение. Кто-то бежал, кто-то залег и стал стрелять туда, откуда, по его мнению, неслась смерть. Перестрелка разрасталась, крики усилились. Поскольку большинство солдат бросились к машинам, Грудинин сменил патроны и стал бить по ним зажигательными пулями. Две эсэсовские машины загорелись. Пламя взвихрилось быстро и весело. Шоферы стали уводить другие машины подальше от опасности.

Грудинин поджег машину армейцев и начал бить на выбор тех, кто подбегал к легковым. Кто-то падал и замирал, кто-то еще полз и, вероятно, вопил, но в общем гаме вопли терялись.

Стрельба — бесцельная, паническая — то разгоралась, то опадала. Кто-то пытался командовать, но Грудинин сейчас же снимал его точным выстрелом.

Расстреляв все обоймы, он отполз к Матюхину и устало доложил:

— Все. Пора драпать.

— А может, еще? — спросил охваченный отчаянным и в чем-то жутковатым азартом боя Сутоцкий.

— Нет. Они же солдаты. По трассам поймут, что к чему. А у меня, на беду, попадаются пули с трассерами.

— А чего ж ты их раньше не отсортировал? — возмутился Сутоцкий.

— Кто ж на такое рассчитывал? На обычной «охоте» без них не обойдешься: трассирующими пристреливаем рубежи. А здесь видишь как…

Они скрылись в лесу и перебежками, перекатами пробрались в чащу. Здесь Грудинин выбросил из пилотки стреляные гильзы.

— Чтоб и места не разыскали, — сказал он.

Отдышались, отдохнули. Стрельба в селе затихла, шум разъезжавшихся машин удалился. К вечеру разведчики взобрались на левый скат лысой горы. По железной дороге прошел уже привычный эшелон с машинами и лесом. Только один. Может быть, с последними танкистами и остатками футбольной команды…

Матюхин мысленно подсчитал, сколько же прошло эшелонов, и огорчился: получалось, что либо некоторые эшелоны проскочили где-то в стороне, либо еще немалая часть эсэсовцев не начинала погрузку. Матюхин рассматривал карту, но другие станции, в том числе и узловые, оставались за ее кромкой.

Конечно, можно было считать задачу выполненной, но мысль, что эшелонов прошло слишком мало, не давала покоя, и Матюхин решил не удаляться от этих мест. Наоборот, раз эсэсовцы прячутся, ждут эшелонов, он обязан подобраться поближе к ним и по возможности точно установить, сколько их, остаются они или собираются уходить.

Ночью он повторил сигналы и повел людей к селу. Там еще дымили сожженные машины.

21

В первом часу ночи Лебедеву доложили, что южнее, чем прежде, ясно просматривались красная и зеленая ракеты. Майор несколько растерялся.

— В каком порядке они появились?

— Красная, потом зеленая.

Сомнений не было, сигнал точен: танкисты отходят, грузятся. Но ведь два часа назад был принят сигнал — танкисты на месте. Наконец, почему ракеты на юге? По времени — это Матюхин. Как он попал туда? Чего он мечется по всему фронту?

Лебедев склонился над картой. Ранее полученные данные показывали: поблизости от того района, из которого взлетали ракеты, эсэсовцев быть не должно. Они севернее и правее. Матюхин прошлой ночью и вторая группа сегодня подавали сигналы в нужной точке. И подавали правильно — танкисты на месте. Что заставило Матюхина перекочевать и сменить сигнал?

Позвонил командарм:

— Что у нас? Как твои орлы?

— Не все понятно, — признался Лебедев. — Разноречивые сигналы. Через час кое-что прояснится.

— Хорошо. Позвоню позже.

Но и через час, и через два ничего не прояснилось. Вторая группа сигналов не передала. Партизаны молчали. Оставалось ждать. И майор ждал.

В три ночи его разбудили и сообщили, что из того же места поданы те же условные сигналы: красная ракета, затем зеленая. «Из того же места… А может, матюхинскую группу захватили и кто-то сломался? Может, это немцы передают сигналы?»

Лебедев походил по комнате, разозлился и выругался:

— Система связи называется! Ни черта не разберешь!

Ему казалось, что он выдумал бы что-либо надежнее, но, размышляя, ничего путного придумать не мог. Либо рация, которая давным-давно была бы запеленгована, либо примитивные сигналы. Настроение окончательно испортилось. Заболели позвонки, и Лебедев прилег.

Опять зазуммерил телефон. Не поднимаясь с койки, майор взял трубку.

— Спите? — спросил женский голос.

— Нет, — улыбнулся Лебедев, и волна нежности смыла паршивое настроение. — Нет, лежу и думаю. В том числе и о вас.