Одноклассники, или Поколение lost

Человек спрятал от меня свои глаза столь же молниеносно, сколь недвусмысленно ко мне пришло осознание его отчаянно-неизлечимого состояния.

Настоящее этого человека вплоть до последней новой секунды в первую очередь состояло из съёмной однокомнатной квартиры с мебелью советского стиля, чемодана со шмотками, сумки с деньгами и документами, среди которых особняком лежала трудовая книжка, в центральной графе которой аккуратным женским почерком было выведено: «Уволен по собственному желанию».

Во вторую очередь оно состояло из поспать, пожрать, помыться, побриться и временами затуманить «коросту» алкоголем.

Если же «коросте» не помогал алкоголь, человек, просыпаясь, уныло мыл свои телеса, уныло брил своё приятное моложавое лицо, уныло ел свой завтрак и открывал одну и ту же картинку на сайте «Volosatayapiska.ru».

На картинке была изображена темноглазая девушка с пухлыми губками и мелированными кудряшками. Игриво откинув голову и бесстыдно распахнув ноги в чёрных чулках, она застыла во времени на широкой кровати, покрытой голубенькой простынёй с маленькими цветочками.

Он тысячный раз вздыхал о том, как же похожа эта блядь на его прежнюю дурочку. Даже, между прочим, и остальными женскими делами – а именно: маленькой грудью, заострённой твёрдо выраженными сосками, впалым девичьим животиком, но вполне зрелыми бёдрами, и немного приоткрытом в розовой сердцевине бабьим местом среди кучерявинок темноты.

Вздыхал и, исступлённо глядя в розовую сердцевину той темноты, доставал агонизирующий член и быстро кончал, в тысячный же раз бесполезно пачкая семенем старое кресло с деревянными подлокотниками.

А потом, порывисто затолкав свою обмякшую бесполезность прочь с Божьего света, беззвучно ломал руки, всю навалившуюся вину и всё навалившееся раскаяние с гневом вымещая на них.

Кому-то он очень хотел сказать «прости», остро чувствуя, что обязан это сказать. Только вот – кому? Долгое время порывался адресовать «прости» своей исчезнувшей дурочке. И даже, кажется, несколько раз говорил – по телефону. Но она его не поняла и «прости» отвергла. Тогда он бесповоротно оставил её и больше никогда не тревожил.

А «прости» по-прежнему рвалось наружу в беззвучном ломании рук всякий раз, когда те прятали опустошённый член от глаз девушки, застывшей во времени на широкой кровати, покрытой голубенькой простынёй с маленькими цветочками. Тогда он не мог смотреть в её тёмные глаза и немного приоткрытую розовую сердцевину в кучерявинках темноты.

«Где-то у неё своя жизнь, – беззвучно сокрушались его руки. – Своя семья. Возможно, дети… Родители. Где-то она ходит на работу, гуляет по зимним, весенним, летним, осенним улицам с друзьями, смеётся, плачет. Возможно, кого-то любит… Или в устоявшемся быте спит со своим мужчиной. Не с одним. Меняет мужчин. Заводит любовников. Приводит их на эту широкую кровать, покрытую голубенькой простынёй с маленькими цветочками. Она живёт, погрузившись в свои очередные радости и проблемы, даже не задумываясь о том, что на другом краю бескрайнего „где-то“ есть некто, не знающий о ней ничего, хотя бы просто имени, но каждый день исступлённо пожирающий глазами её обнажённое тело и извергающий унылые капли спермы перед её застывшим во времени лицом…».

Увы, когда жар вины и раскаяния остывал, те же самые руки привычным движением возвращались в рабство вожделеющих глаз. А «прости», так и не найдя выхода, мстительно срывало «коросту». Сквозь жгучую боль из густой, мутной, смешанной с гнилью крови образовывалась новая.

– Прости меня! – громко сказал он картинке как-то, уперев кулаки в деревянные подлокотники старого кресла.

Картинка с мёртвым равнодушием взирала на него тёмными глазами и бесстыдно раскрытой темнотой розовой сердцевины между ног, одетых в чёрные чулки. «Прости» споткнулось об эту мёртвость и, поискав выход, ничего не нашло, кроме наглухо закрытых дверей вины и раскаяния.

– И что дальше? – спросил я его тихо, так тихо, что мой голос тоже споткнулся и упал куда-то вниз то ли стоном, то ли тяжким выдохом.

Человек бросил на меня короткий взгляд, полный гневного укора, и молча отвернулся. Я понял его гнев, понял его молчание.

Что дальше? Если прощения нет и быть не может, то дальше – ничего. Прощение – ключ к дверям. Кому-то надо сказать «прости». Только вот – кому? Может, самому себе? Самому себе сказать и самого себя простить. Что-то это напоминает…

Да, да, ту самую картинку. Вот она – темноглазая дурочка с пухленькими губками и мелированными кудряшками, развалилась на широкой кровати, покрытой голубенькой простынёй с маленькими цветочками, игриво запрокинув голову и бесстыдно распахнув одетые в чёрные чулки ноги, меж которых всего-навсего беспомощная редкими кучерявинками темнота немного приоткрытой розовой сердцевины бабьего места. Всего-навсего. Всего-навсего…