Одноклассники, или Поколение lost

«Всего-навсего» оказалось слишком многим для вожделеющих глаз. А ведь и правда – удивительно похожа на ту, прежнюю! Бывшую не застывшей во времени мёртвой картинкой, а живыми плотью и да, душой – не где-то, а здесь, здесь, на расстоянии вытянутой руки со своими доступными всем пяти чувствам тёмными глазами, пухленькими губками и мелированными кудряшками. С нежностью и терпением. С «добрым утром, любимый» и «спокойной ночью, мой родной» на ушко. С жарким обнажённым телом и остальными женскими делами. Бывшей человеком, которому можно сказать «прости» и получить прощение.

Всего-навсего. Всего-навсего картинка с раскрытым настежь бабьим местом и вожделеющие глаза. Всего-навсего руки, хотя бы одна из них, и агонизирующий член. Всего-навсего сперма…

А потом, порывисто затолкав свою обмякшую бесполезность прочь с Божьего света, беззвучно ломать руки, всю навалившуюся вину и всё навалившееся раскаяние с гневом вымещая на них. И мучиться словом «прости», не зная, кому его сказать. Тыркаться в глухие двери, ища выход. Не иметь будущего, а лишь прошлое, загнившее под незаживающей «коростой», и настоящее – как унылую череду новых секунд, минут, часов, дней, недель, месяцев и лет, ожидая, когда же, наконец, всё это закончится. Всего-навсего…

И здесь, в ожидании, ненавидеть себя. И с ненавистью смотреть на себя в зеркало. Нет! Нет тебе прощения, ненавистный человек!..

Я встал из старого кресла советского стиля с деревянными подлокотниками и плюнул в своё отражение. Человек по ту сторону зеркала вздрогнул, часто заморгал, беспомощно щурясь, и заплакал.

«Короста», запрятанная глубоко в душу, обожгла острой болью, цедя густую, мутную, смешанную с гнилью кровь. «Прости» снова отомстило мне.

Я щёлкнул «мышкой» и закрыл постылое «окно». Безотказная девка исчезла, забрав с собой в небытие тёмные глаза, пухлые губы, мелированные кудряшки, маленькие груди, заострённые твёрдо выраженными сосками, распахнутые, согнутые в коленях ноги в чёрных чулках и то, что между ними. Всего-навсего. Она и завтра не сможет отказать.

– Прости… – плакал я. – Господи, прости… Господи, прости меня… Господи, прости, прости, прости меня…

Двери, двери, мои закрытые наглухо двери вины и раскаяния. Вот он, ключ, жжёт мои руки, минуту назад порывисто затолкавшие обмякшую бесполезность прочь с Божьего света. Но куда же мне с него деться? Где это «прочь»? Во всём мире нет никого, кроме Бога, кому я могу принести своё «прости». И что мне ключ, обжигающий мои руки? Только ещё одна вина и ещё одно раскаяние. Потому бросаю ключ на землю и сам повергаюсь ниц. «Ниц» очень похоже на «прочь».

– Что дальше? – повторил я, посмотрев на своё отражение в зеркале и утерев слёзы.

– Будем ждать, когда Бог сам откроет двери, – ответил мне человек мысленно.

Я упёрся горячим от слёз лицом в зеркало и молча согласился:

– Да, будем ждать.

И добавил уже вслух:

– Не плачь. Ты ещё вылезешь из этой ямы… У тебя ещё есть будущее…

Я подбадривающе улыбнулся, не отрывая лица от прохлады стекла, и потому не видел, как улыбнулся человек в зеркале. Но он улыбнулся. Несмотря на всю мою ненависть к нему.

Я надеюсь на его будущее. Ибо он тоже человек, а Бог любит людей. И у меня нет никого, кроме него.

Варгард

На Западном фронте всегда дождливо. Если не дождь, то изморось, если не изморось, то туманная сырость. Всегда безликий сумрак – не то утро, не то день, не то вечер. Даже беззвёздная ночь какая-то тёмно-серая. Беспросветное небо и рваные, медленно плывущие клубы чёрного дыма, поднимающегося от земли.

Земля будто вымазана сажей. Массивы выжженных проплешин в зелёнке леса, как сыпь. Бесконечные червоточины рвов на осклизлых от грязи полях в тлеющих пятнах гари. Обугленные коробки зданий с пустыми глазницами окон. Местами эти обугленные коробки повержены в безжизненные руины, местами смяты в горячее кирпично-ржавое крошево.

Артерии улиц, узлы площадей тесно утыканы тромбами баррикад из городского хлама, искорёженного железа машин, военной техники и всё того же кирпичного крошева. Задыхающиеся в тесноте. Захлёбывающиеся в клубах чёрного дыма. Суетливо-юркие точки людей. Неповоротливо ползущие букашки танков, настырные, лезущие в самую тесноту, в самый дым, в груду букашек расплюснутых, стоящих в своих вроде как вытекших внутренностях, в лужах огня и жирной сажи.

Так это выглядит сверху. Завораживающе. Насколько ужасающе, настолько же и величественно. Величие, вызывающее оцепенение и трепет. Там, внизу, Варгард.

Над Варгардом, на его далёкой западной окраине, кружили два серебристых штурмовика А-10. Круг за кругом они выцеливали какую-нибудь из обугленных коробок и либо ракетным, либо бомбовым ударом превращали её в руины. Расчётливо. Точно. Бесчувственно. Круг за кругом. Дом за домом…

Как вдруг один из «тандерболтов» круто повело в сторону – так, что он едва не свалился в штопор.

– Оу, Пит! Что я тебе говорил, они где-то здесь! Эй! Тебя задело?

– Да не ори ты. У меня от тебя в ушах звенит.

– А я тебе говорил! Я предупреждал! Что будем делать? Ты их видел? Тебя задело?