Одсун. Роман без границ

Девчонки, к счастью, мои мысли читать не умеют, но, если бы умели, вряд ли бы они их заинтересовали. И до судетских немцев им дела нет. Это новое поколение, про которое никто не скажет, каким оно будет и что ему достанется, но при этом у меня такое ощущение, что и на Украину, на ее язык, историю, на все то, что так волнует и Катю, и меня, и Павлика, им тоже в общем-то наплевать. Они счастливы, что вырвались оттуда, мечтают остаться в Чехии или в любой другой цивилизованной стране, а приносить свою молодость в жертву эпохе перемен, трудностям европейского выбора и драме становления украинской государственности не собираются, как, впрочем, подозреваю, не собираются поднимать с колен Россию и их сверстницы в соседнем, как в Киеве нынче говорят, государстве. И те, и другие просто хотят хорошо жить, и неважно где, что странным образом их объединяет и сулит надежду на возможность примирения в будущем. Ни один из них не готов бесконечно набивать оскомину от кислого отцовского винограда – и кто их за это осудит?

Во всяком случае я желаю и тем, и другим счастья, как этого может желать только тот, у кого нет своих детей. И если бы у меня были, например, деньги, я бы им дал просто так, бескорыстно, сказал бы: возьмите, девки, отгул, съездите в ближайший городок, купите себе что-нибудь, подивитесь на голову Гоголя, посидите в кафе, пусть и вас наконец пообслуживают. Но они ко мне безжалостны. В большей степени Лена, и Оксанка ее слушает, хотя была бы не прочь со мной поболтать. Девчонка скучает по дому, по родителям, иногда даже плачет, и я бы мог хоть чуть-чуть развеять ее печаль, что-нибудь ей рассказать, утешить, как когда-то Катю. Но комиссарша не разрешает. Хорошо выучила и твердо знает: русским из России не только давать, с ними – ничего нельзя.

Еще одно место, где мы иногда встречаемся, – наш стеклянный храм. Они приходят сюда по воскресеньям, одетые в простенькие платья, ненакрашенные и оттого еще более милые. Мое присутствие им, наверное, не очень приятно, но, во-первых, другого православного храма рядом нет, а во-вторых, я стою только половину службы, до возгласа «Оглашеннии, изыдите, да никто из оглашенных…», а потом ухожу. Иржи надо мной смеется, по его мнению, делать это необязательно, мы живем не в апостольские времена, а если уж я так строго отношусь к правилам, не проще ли креститься?

Не проще, батюшка. Это ж не просто с головой в купель нырнуть. А вот интересно, откуда в русском языке взялся глагол «креститься»? Ведь когда Господь окунался в Иордане, собственно креста еще не было, крест был впереди, и никто о нем не знал. Да и во многих языках это действие обозначается другим, более подходящим по смыслу глаголом. Например, по-английски baptized, по-испански bautizarse, по-латыни – привет Зиновьевой – baptizati esatis, по-гречески – я у Одиссея спрашивал – тоже что-то в этом роде, и все связано с погружением в воду. А вот по-украински – хрэстытыся, и по-чешски dát se pokřtit. И тот же самый корень у болгар, у сербов, у поляков. Чем не идея в разобщенном, раздерганном славянском мире, который мечтает собрать по кусочкам мой простодушный друг Петр Павлик?

В логове змиевом

Я шел по Киеву выполнять его наказ. С утра светило солнце, весеннее, южное, но потом скрылось, и сразу сделалось холодно, ветрено, голые деревья, сырой, стылый воздух, стаи взъерошенных птиц. Под ногами снег и лед, чистят так себе. По ощущениям минус десять, не меньше, хотя вторая половина березня могла бы быть и поласковей. И все равно это был самый красивый, самый волшебный город в мире, и я не мог поверить, что снова по нему иду и вслушиваюсь в речь редких по случаю воскресного утра прохожих, – мне было интересно, на каком языке они теперь говорят. Иногда я заходил погреться в кафешки и выпивал по рюмочке. Просто так, для настроения. Я не очень хорошо помнил, где что находится, брел наугад по киевским улочкам, и мне ужасно все здесь нравилось, и было такое сентиментальное настроение, что хотелось спросить у каждого встречного, и не только у человека, а у кошек, птиц, собак, деревьев: вы чьи и на каком языке теперь мяукаете, лаете, чирикаете, говорите, тянетесь к солнцу и умираете?

Неужели вы больше не наши, а мы не ваши? У нас же с вами одни были радости и горести, поражения и победы, надежды и разочарования, какой бес вас попутал? Но люди скользили мимо, деревья молчали, а кошки попрятались и провожали меня настороженными глазами из подворотен.