Одухотворенная земля. Книга о русской поэзии

действия». Далее Боткин продолжает: «Великие механические изобретения нашего века так поразили умы, что они за передовыми идеями уже не

могут разглядеть леса, решив, что новое общество Европы может жить одними экономическими потребностями». Не будем забывать, что мы

говорим не просто об общении, коммуникации, так сказать, но, вновь обращусь к Шелли, о «благороднейших целях человеческого общения». А

закончить я хочу стихотворением, написанным лет пятнадцать тому назад:

Звук, продлеваясь, переходит в Слово,

под ним, клубясь, лежит земля в пыли —

ни время, ни пространство за основу

принять не может то, что от земли

стремится прочь сильней, чем корабли,

привязанные ожиданьем к суше, —

исходит звук тоскою о бессмертье

иль тягою к своей отчизне — тверди, —

так тяготятся оболочкой души, —

и, отвергая самого себя,

на смыслы раздробившись, тает звук:

по звонким скважинам пустого тростника

он, разрывая притяженья круг,

взмывает ввысь. А там, внизу, клубясь,

лежат пространства и текут века.

4. Н.К.: В ваших стихах очень много подобных строк:

Жизнь скользит по наклону

изъявительного наклоненья,

изъявляет, язвит, являет себя…

Осени нас дыханием осени…

Не озирайтесь — озаритесь…

Раствор творенья — растворенье в Боге…

На мой взгляд, это неотъемлемая часть вашей творческой манеры. Как вы относитесь к игре в поэзии — от игры слов — к игре смыслов?

Я.П.: Я говорю о звукосмысле. О неразрывном единстве звука и смысла. Все приведенные вами примеры — не игра, а вскрытие глубинных

смыслов и ассоциаций благодаря слову, звуку. В очень трагических стихах Осипа Мандельштама есть строки: «Кто веку поднимал болезненные

веки…» или в «Стихах о неизвестном солдате»:

Сквозь эфир десятично-означенный

Свет размолотых в луч скоростей

Начинает число опрозрачненный

Светлой болью и молью нулей.

В этом же сложнейшем стихотворении огромное количество подобных примеров: «Ясность ясеневая, зоркость яворовая…» и целые строфы,

где звук проясняет смысл, а смысл сливается со звуком. Это тот случай, когда метафора стала метаморфозой, если вновь обратиться к

Мандельштаму. Кстати говоря, в его формулировках также заложен звукосмысл. Приведу еще одну: «Цитата — есть цикада». Словотворчество и

звукотворчество, а не только метафорическое мышление, — неотъемлемое свойство поэзии. В статье «Наша основа» Хлебников писал, что

«словотворчество есть взрыв языкового молчания, глухонемых пластов языка». Здесь Хлебников говорит о том же, что и Шелли: благодаря

обновляющей силе поэзии жив язык, когда умолкает поэзия, а если шире, художественная литература, не беллетристика, и, конечно же, не

публицистика, не говоря уже о прочих жанрах и видах литературы, язык костенеет, перестает жить полнокровной жизнью, а это свидетельствует

об умирании языка. Вот мы говорим: мертвые языки — латынь, древнегреческий, — а часто ли мы отдаем себе отчет в том, что они умерли, когда

их перестала обновлять живительная сила поэзии, словотворчества, ведь, скажем, в теологии, юриспруденции, лингвистике, медицине,

фармакологии и многих других науках и видах человеческой деятельности латынью до сих пор пользуются — в чисто утилитарных целях. Я еще

раз хочу вернуться к мысли, высказанной в начале интервью, когда я цитировал Шелли: обновляя язык, открывая новые смыслы, поэзия

связывает явления и времена, она — память человечества, не случайно ведь сказано у Гесиода в «Теогонии», что именно Память была матерью

всех муз и богиней поэтов.

Поэзия, если перефразировать Борхеса, — «таинственнейшая из всех форм времени». Благодаря слову, поэзии народ, человечество в целом,

живет, то есть, пользуясь формулировкой Хайдеггера, вослед за словом выступает в просвет бытия, осмысливает собственное бытие и время.

Осмысление времени есть восстановление его, распадающегося под гнетом злобы дня, в единстве и таким образом восстановление истории, в

которой происходит становление человека. При этом не будем забывать, что у поэзии иные средства и цели, чем у философии, истории,

антропологии, этнографии и прочих весьма почтенных, но совершенно иных способов мышления и видов духовной деятельности. Об этом — одна

из моих элегий:

Парис — избранник и Ахилл — избранник,

всего лишь избранный для брани, чтобы

сгореть, как метеор, в пылу сраженья,

но вечно он летит, слепя доспехом,

и вечно по пятам за ним — стрела,

а царь Эдип себя лишает зренья,

и разрывает Лир свои одежды,

и леди Макбет моет руки вечно —

что архетип? Когда б не плоть, не жест,

он камнем бы застыл, как назиданье,

но это место заняли Скрижали,

и потому летит Медея в гневе

и помним мы последний сон Ясона.

5. Н.К.: А как все-таки вы относитесь к игре?

Я.П.: Для начала отвечу стихотворением:

Влю — ослепленность, одержимолость:

вдох — выдох — вдох — новения.

Миг — и стекает изморосью изморозь.

Как задержать дыханье вдох — мгновения?