Офицерский крест

– Я боюсь мировой статистики! Потому что, по данным международной ассоциации социологов, тридцать процентов отцов растят не своих детей! Трид-цать! Вот чего я боюсь, Артем Палыч! А вдруг Юлька от кого-то… Да и у меня ведь тоже баб было немерено. Многие даже любили меня и тоже ребеночка просили. Я теперь как иду по какому-нибудь московскому двору, где детишки в песочницах куличики делают… Так мне хочется им конфетку дать… Может, там и мой куличики из песка лепит…

Артем Павлович уже не слышал этой тирады Таманцева, отрешенно глядя куда-то мимо него.

Гаевский, словно от стакана водки, только что выпитого залпом, с каким-то лишенным реальности чувством возвратился в свой кабинет.

Чтобы снять стресс, он достал из шкафа бутылку недопитого виски (рядом с ней стояла черная бутылка початого еще Натальей вишневого ликера).

И прежде, чем приложиться к холодному горлышку, он смотрел то на немецкую наклейку, то на две золотистых ложечки, которые он когда-то принес из дома (подарок студенток-однокурсниц Людмиле в день свадьбы), то на стопку белых, еще пахнущих ивановской ткацкой фабрикой, простыней на нижней полке, то на банку кофе, то на электрочайник, который он почему-то включил…

Затем так же, почти бессознательно, нажал кнопку плеера, и Леонард Коэн тут же затянул свою унылую песню «Танцуй со мной до конца любви».

Выпив виски большим, булькнувшим в горле глотком, он даже не стал закусывать шоколадом, – старый обломок коричневой плитки показался ему каменным. И он швырнул его на полку.

Гаевский прямо из банки сыпанул в чашку кофе, затем таким же образом добавил тростникового сахара (Наталья его любила) и стал размешивать все это золотистой чайной ложечкой, как это всегда делала Наталья…

Стресс его был так велик, что Гаевский вскоре стал засыпать на диване, – на том самом диване, на котором черно-белый академик Расплетин с портрета на стене некогда стеснительно наблюдал горячие любовные схватки двух обнаженных тел и слышал такие нежные стоны, что, казалось, даже забывал о стыдливости и завистливо округлял мудрые глаза…

Засыпая, Гаевский с какой-то безвольной обреченностью думал о том, что новость, сообщенная ему Таманцевым, была сильно похожа на диагноз неизлечимой болезни.

И что, возможно, с этой болезнью ему жить теперь до скончания века….

33

Он возвратился домой около девяти вечера.

Людмила вышла из залы в прихожую, чмокнула его в щеку и брезгливо сделала длинное «фууууу»:

– Опять от тебя пахнет какой-то алкогольной гадостью.

– Оригинальное шотландское виски, – с некоторым возмущением ответил он, воздев указательный палец под люстру, – мне его сам Журбей на день рождения подарил. С автографом хозяина этой шотландской фирмы!

Во время ужина они молча накалывали на вилки еле теплые макаронные рожки и кромсали розовые пальцы сосисок микояновского мясокомбината, – сложная международная обстановка, нагнетаемая в телевизоре гладко причесанной ведущей с вульгарно накрашенными алой помадой губами и свекольным румянцем на щеках, не располагала к душевному семейному разговору.

Гаевский почувствовал неловкость такой ситуации и решил выправить ее:

– Как твой Набоков, двигается? – с натугой придав своему голосу искреннюю заинтересованность, спросил он.

– Двигается, двигается, – ответила Людмила, – ты будешь чай или кефир?

– Кофе.

Она насыпала в чашку кофе (такой же позолоченной ложечкой, какие были подарены ей на свадьбу однокурсницами), и уже собиралась добавить кипятка, когда он сказал:

– Спасибо, я сначала сахара добавлю.

Он добавил тростникового сахара и стал растирать смесь ложечкой по дну чашки.

Людмила хмуро взглянула на него:

– Откуда у тебя появилась эта дурацкая привычка растирать кофе и сахар? Раньше ты никогда этого не делал… Меня прямо бесит этот звук ложки, елозящей по дну чашки.

– У тебя сегодня явно нет настроения, – добродушно сказал он, – я бы хотел его поправить.

– Каким же образом?

– А давай вспомним молодость… Свечи, вино, музычка…

Людмила шаловливо посмотрела на него и ухмыльнулась:

– А давай, Гаевский.

Пока Людмила полоскалась в душе, он достал из бара и откупорил бутылку ее любимого грузинского вина и вместе с ней поместил на поднос два фужера, два очищенных апельсина и плитку шоколада. Все это вскоре оказалось на тумбочке в спальне – у их семейной кровати, рядом с трехрогим подсвечником и плеером.

После душа он, еще влажный и голый, стремительно ворвался в спальню с тускло горящими светильниками и ловко нырнул под простыню рядом с женой. Людмила, казалось, не заметила его, сосредоточенно глядя на экран телевизора, где какое-то африканское племя убивало отравленными стрелами мечущихся в высокой траве зебр.

Гаевский провел рукой по велюровому бедру жены (он любил ее пышные бедра) и поласкал ее переспевшую грудь, чувствуя ладонью пупырышки еще не возбужденных сосков.

– Какие безжалостные эти туземцы, – жалобливым тоном сказала Людмила, убирая его напористую руку со своей груди, – козочек убивают… Ляг на меня… Повыше… Не спеши… Мне больно.

Леонард Коэн пел «Танцуй со мной до конца любви».