Огюст Бланки

Как раз тогда он написал: «Быть наедине с истиной против всего света, даже на чердаке — приятное и утешительное одиночество». Этот, как говорили про Бланки, «пожиратель книг» может наконец отдаться своей страсти. В каждом своем письме к матери, сестре, к друзьям всегда содержится призыв, просьба, мольба: пришлите книги, брошюры, статьи, справочники. Это какая-то исступленная духовная жажда, жгучее желание получать духовную пищу. И ему присылают множество книг, которые постепенно выстраиваются растущими стопами на плиточном полу его камеры. Невероятен круг его интересов. Конечно, больше всего здесь политики во всех ее литературных выражениях — от газет до исторических исследований. Но удивительно другое — огромное внимание Бланки к науке, ибо Бланки задается вопросом века: как может и должна наука улучшить судьбу человечества? Он много читает по астрономии и размышляет над устройством вселенной, в его сознании рождаются неожиданные гипотезы. Ум Бланки устремляется, как бы воплощая древний образ, сквозь тернии к звездам!

Он читает много философских книг. Конечно, речь не идет о серьезном научном изучении философии; этим Бланки будет пренебрегать всю жизнь. Он занимается завершением своего философского самовоспитания в смысле приобретения способности к созерцательно-ироническому отношению к себе, к своей судьбе, к людям вообще. Этот род возвышенного духовного успокоения — абсолютная необходимость для Бланки с его жизнью мученика и самоотверженного борца. Именно в это время, когда Бланки приближается к своему пятидесятилетию, происходит завершение его духовно-нравственного развития. Он уже зрелый человек, способный окинуть все спокойным взором с позиции вечности.

В одном письме из тюрьмы Бель-Иль к другу, которого постигло горе, Бланки пишет; «Что касается меня, то я не люблю утешений. Время, жизненная борьба, бурные события, которые захватывают наше внимание, — только они способны мало-помалу утешить душевную боль. Как все, ты будешь удивляться потом, что плакал над своей печалью. Так люди с их печалями и радостями исчезают один за другим в бездне забвения. Прощай!»

Но все эти взлеты в сферу нравственно-умозрительных абстракций не означают, что Бланки перестает стоять твердо на грешной земле и витает в облаках. Нет, он остается душой, умом и телом именно здесь, в реальной жизни.

Он вновь вспоминает, снова продумывает прошлое, незабываемый опыт революции 1848 года, ее людей, их поведение и собственные поступки. Он взвешивает на весах беспристрастных размышлений роль свою и других политиков в революционные дни и приходит к выводу: «Они взывали к интересам, а я — к совести людей».

Бланки внимательно и глубоко, насколько это было возможно в островной тюрьме, изучает современную ему политическую жизнь Франции. Можно только удивляться его прозорливости, когда он в одном из писем предсказал за несколько месяцев неотвратимую близость государственного переворота, угрозу 18 брюмера Луи Бонапарта. А вскоре он с той же основательностью высказывает мысль о приближении Крымской войны…

Как ни мучают его болезни, как ни печальна надвигающаяся старость, он не собирается сдаваться. Бланки упорно поддерживает не только свой дух, но и свое физическое состояние. Одним из благотворных последствий перемещения Бланки в барак с отдельными камерами оказалась возможность завести у стены этого одноэтажного здания собственный огород. Бланки становится одним из тех, кто особенно усердно копает, пропалывает и поливает свой огород. Весной и летом Бланки видят с лопатой, обутого в деревянные сабо, копающегося в земле. В грубой рубахе, в соломенной шляпе на голове, он заботливо взращивает овощи и особенно любимую им клубнику. Для него это совсем не забава, не прихоть, а жизненная потребность. Совершенно необходимая ему вегетарианская диета требовала такого отнюдь не напрасного труда. Не случайно в письмах к матери и сестре он всегда просит, кроме книг, присылать ему овощи и фрукты. Он не отличается привередливостью, больше всего Бланки ценит чечевицу. По его мнению, в ней много железа и фосфора, необходимых для поддержания жизненных сил этого тщедушного на вид человека.