Огненная земля

— Живучесть человека невероятна, — говорил доктор, — велика сила жизни. Вот те же наши офицеры Яровой или Зубковский. У них или у Цибина, пролежавшего с открытыми ранами почти целый день, — смертельная потеря крови. Живут, тянутся. Точно цветок. Вырван, казалось бы, с корнем выдран, а потом стоит опять примять землей, хлоп-хлоп — и пошел жить. Смял траву — кажется, не подняться. Прошли по ней и колесом, и сапогом, и танком придавили, а вот нет! Утро, роса — и встала тихонько, растопырилась, стоит. Мне не нужно бы удивляться: профессия не та, все якобы понятно, а вот удивляюсь. А особенно на войне. Лежит сейчас у меня один азербайджанец, маленький, хлипкий. Если его крепкий мужчина, к примеру, ударит кулаком — убьет. Семь пуль прошло насквозь, пулеметная строчка, легкие пробиты, а живет и, если обстановка позволит, вернется в свои горы. — Стекла очков доктора засверкали на молчаливо слушавшего Букреева. Жилистые руки, стянутые у кисти тесемками халата, нервно отглаживали салфетку, покрывавшую тумбочку. — Есть наука — сопротивление материалов. Там все формулами доказано, все предполагаемое испытано умными машинами, а вот сопротивляемость человеческого организма никто еще толком не измерил. А самое главное — не нашли точной оценки стремления к жизни. Потеряй это стремление — и пропал. Вот поэтому иногда от фурункула умирают, а от семи пуль ничего. А мы, медики, считаем: когда красных шариков столько-то, когда желудочный сок содержит определенное количество кислоты, пульс такой-то, дыхание такое-то, вот это и есть сопротивляемость! Нет, мы ничего не знаем! Мы не умеем многое учитывать! Чем ты можешь измерить в человеке стремление к жизни? Дух… Воля… Не станет духа, не будет воли, и даже здоровый человек погибнет, умрет.

Вы извините меня, но вы сами попросили меня высказаться. Вы командуете моряками. Вот на ком особенно применимы мои заключения. В одном моряке, кажется, сидит сразу три человека. Что же, разве они особенные люди? Помню, у Соленого озера беседовал я с Андреем Андреевичем Фуркасовым. Расхваливал он ваших людей. Я тогда с сомнением отнесся к его выводам. А теперь вижу — Фуркасов прав… Попади вот фашисты в наше положение, давно бы мы сбросили их в море. Танки у них, самоходные пушки, прожектора, самолеты и войска в три раза больше. А не сдвинули нас. И впредь ничего не получится, пока будет жив дух… Дело не в калибре оружия, ей-богу. Дело в калибре воли, в воспитании человека перед опасностью. И не просто человека, а советского человека, воспитанного Коммунистической партией. Партия, знаете, очень помогает и нам, докторам. Сегодня отбили атаку, потому что загорелось зарево за Митридатом. Помощь близится. Почувствовали близко своих, советских людей, которые не бросят попавших в беду товарищей. Силы внутренние поднялись у людей. И самое главное, что страшно, Николай Александрович, — разрешите вас называть так, как называет вас Таня, — самое главное, чтобы не настало безразличие…

— Безразличие? — переспросил Букреев, внимательно изучая доктора и пытаясь отыскать у него признаки тех болезней, которые сам доктор боялся обнаружить у других.

Надо бы уходить, но почему-то хотелось слушать именно здесь, в дурно пахнущем подвале, где люди корчились и стонали, надеялись и отчаивались.

— Продолжайте, доктор, — попросил Букреев.

Доктор приблизил свое лицо к Букрееву, и за очками глаза его казались огромными и неподвижными.

— Ужаснейшая штука — безразличие. Тогда все теряет значение — и родные, и товарищи, и общее дело, ничего тогда не существует. Чувствуете, какое это страшное дело? Человек превращается в простейшее существо. Сопротивляться трудно, но страшнее всего, когда исчезает сопротивляемость. Как доктор я вижу больше, может быть, чем вы, и предупреждаю вас: страшней всего безразличие! Не допускайте до него! Поднимайте тонус жизни! Я вот сейчас могу спать в сутки два часа, и то высплюсь. У меня сейчас то возбуждение, то торможение, повышенный тонус, а вот если… — Доктор поднялся, тряхнул плечами и как-то неуклюже махнул кулаком. — Э, сам выдумал! У меня дочка на фронте, о ней думаю. Такая же дочка, как Таня, даже внешне напоминает. Я-то сам пошел добровольно. Работал в поликлинике, попросился вслед за дочкой. Она у меня студентка, медичка, молоденькая. Меня в эвакогоспиталь переотправляли, в Краснодар, а я вот сам напросился в десант…

— Вы хорошо сделали. Вы честно поступили.

— У какого-нибудь молодого врача отбил место. Меня полковник знает давно, он порекомендовал… Извините меня, Николай Александрович. Разговор, прямо-таки скажу, не десантный. Всякая чепуха в голове сидит. А ваши ребята хорошие! Постараемся всех вылечить… Вы что, сестра?

Девушка стояла на фоне просвечивающей на слабом свете простыни-перегородки. Лица ее не было видно, но золотистые волосы короной окружали голову.

— Капитан Турецкий просит пантопон.

— Капитан Турецкий? Это из штаба дивизии? А у вас остался еще пантопон?

— Немного есть.