Огненный азимут

За те дни, пока Коршуков томился в застенках гестапо, Ядвися постарела, осунулась. Под глазами черным полукру­гом легли глубокие тени. Выщипанные брови разрослись вширь, под прямыми тонкими стрелками вырастали густые рыжеватые волосы.

День и ночь думала она о Коршукове, даже пробовала молиться, но слышанные в детстве молитвы забылись.

По привычке она топила печку, подметала комнату, потом садилась у окна, жадно вглядывалась в унылый пригорок, через который пролегала дорога из города,— ожидала Кор­шунова.

За этим занятием и застала ее тетка Клавдия. Всю доро­гу она думала — сразу ли рассказать о Коршукове или по­том, когда подготовит племянницу?

— Всё плачешь? — издалека начала тетка.

Ядвися залилась слезами, вытирала уголком платка гла­за, всхлипывала. У тетки сердце зашлось от жалости.

— Не бедуй, племяннушка моя, жив он, живой.

Новость оглушила Ядвисю. Обезумевшая от радости, она взглянула на тетку, увидела в ее глазах усмешку и вдруг, широко раскинув руки, грохнулась на пол.

Тетка вылила на Ядвисю полведра воды, привела в чув­ство.

— Где он?

— У меня... Да не шалей, Яденька. Истосковалась ты по нем, а волноваться тебе вот как вредно.

Ядвися не дослушала тетку, забегала по комнате, выбра­сывая из шкафа платья, что-то искала и не находила.

Тетка кивала головой, слушая беспорядочную речь Ядвиси, и долго смотрела, как племянница перетряхивала в сун­дуке какие-то коробочки.

— Побойся бога, Ядвиська, зачем ему твоя помада? Без памяти он лежит. Крепко пораненный и обессиленный го­лодом.

И побежали дни за днями в тревоге и отчаянии. Каждый раз, когда Ядвися появлялась в теткином дворе, она слыша­ла одно и то же:

— А, моя племяннушка, всё, как и вчера. Будто и не жи­лец он на этом свете. Душу они ему поранили. Перепуг у него, и одно спасение — знахарь. Если уж дед не поможет, вряд ли придет он в себя. Поговори ты, Ядвисенька, с ним. Меня он и слушать не хочет. Молчит, и весь тут сказ.

Ядвися содрогалась от жалости. Станислав Титович не очень охотно разговаривал и с нею. После тюрьмы и побега он осунулся; казалось, потерял свой завидный оптимизм. Ни­что его не волновало, ничто не вызывало в нем желания жить.

Жил он не в новой хате с хозяевами, а в старой, пропах­шей яблоками и сеном. Однажды вечером, услышав Ядвисины шаги, он спросил чужим, незнакомым голосом:

— Это ты, Ядя?

— Я...

— Уже ночь?..

— А ты все в потемках лежишь.

Она зажгла фонарь, поставила его на загнетку полуразру­шенной печи, с боязнью и слабой надеждой — авось разгово­рится — смотрела на Коршукова. Тот, как всегда, лежал, за­ложив руки под голову, смотрел невидящими глазами в чер­ный потолок.

Ядвися присела рядом, до боли всматриваясь в землистое лицо любимого человека.

— Как ты? Может, немного легче?..

— Всё думаю...

Его глаза были устремлены в затемненный угол за ночью.

— О чем тебе думать? Поправляйся скорей, тогда вместе подумаем, что делать.

— Вместе, Ядечка, ни до чего не додумаешься.

Ядвиге до слез было обидно. Думала, по-женски жалея себя: "Разлюбил он меня, а сказать не может..." Хотелось закричать в отчаянье. Но она себя сдерживала. Ооторожно прижалась к его груди, горячо зашептала:

— Стасёк, поговори со мной, Ты все молчишь, а я чего только дома не передумала. Может, разлюбил меня? Скажи сразу. Сам знаешь, я тебя безо всякой корысти любила и те­перь люблю, может, крепче, нежели раньше.

Она прижалась к его губам своими, горячими и жадными. Но он лежал совсем безучастный и безразличный к ее поце­луям. Неподатливая холодность его губ и мертвый неподвиж­ный взгляд оскорбляли женское самолюбие. "Я к нему с лас­кой, а он как пень еловый" И она заплакала щедрыми, горючими слезами.

— Пойду я,— сквозь слезы проговорила она.— Видимо, не нужна я тебе.

— Тяжко мне с тобой,— как эхо откликнулся Коршуков.

Слышалось в его голосе что-то новое, по-человечески сер­дечное и доброе, и Ядя снова присела рядом, подняла его большую, по-мужски тяжелую руку, прижала ее к груди.

— Что с тобою, Стась? Ты как мертвый...

Станислав Титович вздрогнул и словно оживился, хотя в глазах по-прежнему отражалась тоска.

— Я и есть мертвец,— покорно согласился он.— Может, даже хуже мертвеца. Те хоть не думают. А я все думаю, думаю...

— Не смей,— Ядвися зажала ему рот ладонью.— А обо мне забыл. Каждый вечер бегу к нему, страдаю. Как ты мог сказать такое?

— И о тебе думаю. О любви нашей,— голосом осужден­ного говорил Коршуков.— А зачем? Просвета не вижу. Лю­бовь тогда дорога, когда впереди светло, а когда одна черно­та,— любовь, как цепи каторжнику, одна тяжесть.

— Сам же говорил, что наши зимой вернутся...

— Что наши? — оборвал Ядвисю Коршуков.— Хоть сову о пень, хоть пнем о сову, а сове крышка. Так и мне. Немцы поймают — повесят. Наши тоже не помилуют. Точка! Отгу­лял, Коршуков!

— Что ты говоришь? Чего боишься?

Коршуков пошарил рукой под подушкой, вытащил акку­ратно сложенный лист бумаги.

— Почитай вот, что твой Стась пишет,— отводя глаза, проговорил Коршуков.