Огненный азимут

Ядвися молчала, низко опустив голову, полную тяжелых дум. Она мучительно думала о том, как помочь бесконечно дорогому человеку в его горе, и ничего не могла придумать. Знала бы, откуда появится эта напасть, легла бы, загородила собой дорогу.

— Ядя, может, у тетки водка есть? — спросил Коршу­ков. — Раньше не верил, что от горя запивают...

Ядвися сначала возразила, хотя просьба Коршукова ее обрадовала. Значит, ему еще нужна ее помощь, значит, к ним возвращается любовь. Она неслышно шмыгнула за дверь. Потом вошла с тарелкой огурцов, поверх которых ле­жал кусок сала и нарезанный хлеб. Из кармана капота тор­чала тупорылая бутылка.

Коршуков выпил полстакана и сразу охмелел. Смешно ворочая непослушным языком, попросил:

— Выпей и ты, Ядя.

Она, обрадованная его просьбой, выпила, поперхнулась и надрывно засмеялась.

— Пьяная, кажись, буду. У нас с тобой будто помолвка...

— Помолвка и есть, — согласился Коршуков. — Не будь тебя, и жить бы не стоило. Если никого не любишь, какой ты человек. Так, затычка...

Ядвися льнула к нему, стараясь отвлечь Станислава Титовича от печальных мыслей, но Коршуков вскоре вернулся к тому, чем жил все эти дни.

— У меня теперь в голове одно: если уж умирать, так с музыкой. Я такого насмотрелся, что в груди не сердце, а пироксилиновая шашка. Та от удара взрывается, а сердце — от одного слова "немец". Людского у фашистов нет ни на грош. Звери они. До последней капли крови буду им мстить. Смерти я не боюсь. Посмотрел ей в глаза. Мне бы только ору­жие достать и человек десять. Погулял бы я на немецких похоронах.

— Ты еще больной, да и оружие достать трудно. Оно не хлеб, у соседа не займешь.

— Слышал я, что под Хвальковичами наш обоз немцы разбомбили. Может, что и осталось...

Ядвися поняла, куда гнет Коршуков, не ответила. Рано ему об оружии думать.

19

В горе и заботах не очень присматриваешься к людям. И Ядвися как-то не замечала, что тишковцы изменили к ней отношение. Однажды, когда она пошла за водой к колодцу, женщины встретили ее привычным "Доброе утро" и тут же поспешно разошлись.

"Почудилось, — утешала себя Ядвися, — мне, как гуля­щей бабе, все чудится, что пальцем показывают".

Но под вечер в хату зашла младшая Миколаишка — Ганка, рябоватая, с вытаращенными, как у огородной жабы, глазами. Прибежала за горячими углями, чтоб растопить печку.

Ядвися выгребла на загнетку жар, спросила:

— А посудина твоя где?

— Ах, Ядвисенька, забыла, будь она неладна! Может, у тебя какой-нибудь черепок найдется?

Доставая из-под печи жестянку, Ядвися думала, зачем приволоклась эта жаба.

Ганка не торопилась. Раз пять перевязывала платок, молола языком, но Ядвися женским чутьем понимала, что у нее припасена какая-то важная новость. Не подгоняла рябую, пускай сама заговорит. Черт ее разберет, пучеглазую, что у нее в голове. И Ганка не выдержала:

— А ты, Ядвиська, как жить думаешь? Как говорится, за двумя мужиками вдовой век не протянешь.

— Как-нибудь протяну. Теперь вдов много,— диплома­тично ответила Ядвися.

— Правильно. Божечка, божечка, что только на свете творится! Макару, говорят, двадцать пять шомполов всыпа­ли. Арестованного какого-то выпустил. Понятно, тюхой-матюхой был, тюхой и остался... А про Коршукова не слыш­но? — неожиданно спросила она.

Ядвисины щеки густо покраснели, и она тихо ответила:

— Как арестовали его, будто в воду канул. Ходила пер­вое время в город, спрашивала. Никто ничего не знает. Сло­жил, видать, головушку...

Ганка подсела ближе к Ядвисе, доверчиво прижимаясь к плечу.

— Ой, Яденька, не хитри со мной. Если бы расстреляли, ты бы так не говорила. Вся деревня знает, что жив твой Коршуков и у немцев в большом почете... Между нами го­воря, ругают Станислава Титовича. А я так думаю, что своя рубаха ближе к телу. Побрешут, как говорится, и перестанут. А ему, говорят, именье дали.

— Брешут и люди твои, и ты...

— Значит, знаешь,— ахнула Ганка.— Вот какая ты скрытная. Я так недавно услышала. У Парфила Бобровничего газетка есть, а в ней все описано. Повезло тебе, Ядвиська, что с Коршуковым сошлись...

Ядвися пыталась незлобиво доказать Ганке, что в газете лгут, но не выдержала...

— Бери свои угли и мотай из хаты, пока я тебе глаза не выцарапала...

Ганку как ветром сдуло. Обжигая руки о перегретую жестянку и проклиная Ядвисю, она выбежала на крыльцо.

В сумерках Ядвися пришла к Бобровничим. Семья Парфила ужинала. Парфилиха, вскочив из-за стола, вытерла фартуком скамейку.

— Присаживайся, соседка, ты что-то в последнее время загордилась, даже глаз не кажешь.

Ядвися с ходу заговорила:

— Я, Парфил Миронович, не так себе зашла. Покажи ты, ради бога, ту газетку, где про Стася писали.

Парфил так и не донес ложку ко рту. На застланный клеенкой стол полился горячий суп.

— Сам не знаю, где она. Кажется, Федор Осипчик взял.

Младший сын Парфила Витька недоуменно взглянул на отца.

— И сто ты, татка, забыл? Она в столике лезит.

Не успел Парфил прикрикнуть, как Витька нырнул под стол, побежал в соседнюю комнату и вскоре принес газету.

Парфил, растерянный от смущения, старался как-то сгладить неловкость.

— Вот память, скажи на милость, стала.