Огненный азимут

Он собрался было уйти, но его задержал Жибуль.

— Заварили мы такую кашу, что до самой смерти не расхлебаем,— начал он.— О себе говорить не буду, но о на­ших семьях, о детях скажу. Пришел домой, а жена криком исходит, дети плачут, мать на коленях ползает. Не ходи в лес, и все. Думаешь, легко на такое смотреть?..

У Жибуля прервался голос. Казалось, что в горле за­стрял комок и его никак не проглотить.

Петро судорожно дернулся, и Тышкевичу по-человечески стало жаль его.

— Петро Андреевич, а немцы знают, что ты в лесу?

Жибуль покачал головой:

— Обо мне не знают. А к Гуляйковой жене приходил бургомистр, советовал, чтоб Иван возвращался из лесу. "Я, говорит, не могу вас и Ивана своей спиной заслонять. Пусть Иван не боится ареста, есть приказ: того, кто вернется из лесу, не тронут. А семьи тех, кто не вернется домой, возь­мут заложниками".

— Лгут немцы. Нашел кому верить.

— Человек всегда на лучшее надеется,— начал Ломазик, который до этого молчал.— Особенно, если за семью боится. Можно было бы по-всякому толковать, если бы не так все круто повернулось. Ну, скажи, Иван Анисимович, какие мы вояки, если армия вот куда отступила. А у нас семьи: жены, маленькие дети. Их пожалеть надо.

Тышкевич понял, что Жибуль с Ломазиком, видимо, пе­ред его выходом из землянки обсуждали, что делать дальше. Вероятно, они решили возвращаться домой, И не одни, а все их друзья-односельчане. Но это же конец отряду... И Тыш­кевич понимал, что он не может разрешить велешковцам покидать лагерь. Надо во что бы то ни стало задер­жать их,

— Думаю, что немцы запугивают. Разве дети отвечают за своих родителей? Если уж логично подходить, то в таком случае надо брать семьи всех, кто на фронте воюет. Не ре­шатся они расстреливать заложников... Нет, не решатся. В ту Отечественную войну Наполеон взял заложниками жену и детей коменданта Бобруйской крепости. Но ничего плохого им не сделал.

Он говорил уверенно, но чувствовал, что голос его по­степенно теряет эту уверенность. Черт их знает, этих фа­шистов, на что они способны. Расстреляли же они в Рассеках не только старых, но и малых...

— На твоем месте и я бы кого-нибудь другого успокаи­вал... А если бы самому припекло... Да что скрывать? Петро говорит, что Слюда у родных своей жены прячется. Это по­ка. Когда-нибудь он решится на регистрацию...

Из-за хатки появилась Прусова с винтовкой и в Саморосовой плащ-палатке. Вероятно, вышла подменить часо­вого.

— А-а-а, вот где часовые! Чего это вы тут расселись?

Тышкевич молча подал ей листовку, хотя за несколько минут до этого советовал Жибулю и Ломазику молчать.

— Наша,— удивилась Прусова.

Она жадно начала читать, помрачнела, насупилась. Не дочитав листовки до конца, подняла глаза.

— Где подхватили? — хрипло спросила у Тышкевича.

— Жибуль из Велешковичей принес... Самолет раз­бросал.

— Вас, как карасей, на любую приманку словишь,— Прусова бросила листовку под ноги.— Москву никогда не возьмут. Да и бумага не наша, фрицевская, и шрифт не такой, как у нас.

— Покажи...

Тышкевич поднял листовку. И бумага, и шрифт не не­мецкие, но теперь он и сам был уверен, что листовка под­дельная, и ему етало радостно, весело.

— Ну, вот видите, товарищи. А вы запаниковали. Ви­дать, плохие у фашистов дела, если хотят нас такими лис­товками из лесу выманить.

— Ты это о чем? — спросила Прусова.

— Да вот, Жибуль говорит, что немцы собираются за­бирать партизанские семьи заложниками. А кто вернется из лесу, тех не тревожить.

Иван Анисимович ждал, что Прусова начнет говорить словами из учебника политграмоты. Но она молчала, глядя под ноги на желтые опавшие листья. Над переносицей у нее пролегла глубокая морщинка.

— У меня тоже была мать... — проговорила она и мед­ленно отошла в сторону, крепко сжимая в своих небольших руках приклад винтовки.

Наступил хмурый неприветливый день. Серая надоедли­вая мгла окутывала Плёссы, и в ней смутно белели стволы берез, как на разрушенном кладбище белые вымытые дож­дем кости. В хатенке то разгорался бурный спор, то насту­пала изнуряющая душу тишина. Одни верили, что Москву сдали немцам, другие со всей страстной убежденностью до­казывали обратное. И оттого, что никто не мог доказать своей правды, люди много кричали и безжалостно оскорб­ляли друг друга.

Никто не знал, что надо делать, как жить дальше, и это пробуждало в людях злость и раздражение. Тышкевич бо­ялся, что спор перерастет в ссору, и тогда кто-нибудь более невыдержанный пустит в ход оружие. Он старался прими­рить людей, успокоить их. На некоторое время в хатенке воцарялась тишина, а потом снова закипали споры.

Днем, когда дежурил Чаротный, в лагерь пришли жен­щины с детьми. Игнат, открыв дверь, испуганно крикнул:

— Идут!

Все испугались: немцы! А когда выбежали из хатенки, то увидели густую толпу, которая медленно двигалась среди берез. Впереди шла высокая, в короткой кожанке женщина. Она держала на руках ребенка, завернутого в розовое одея­ло. Другой ребенок, девочка, держалась за материнскую юбку.