Огненный азимут

В это укромное местечко заовражного поселка часто при­ходили летчики. Клава обычно брала аккордеон, играла вальсы, танго, фокстроты. Летчики просили играть что-ни­будь русское.

Наблюдая за поведением военных, Людмила сделала первое открытие: серая, однородная с первого взгляда мас­са солдат и офицеров, именовавшихся фашистами, была во­все не одинаковой. Летчики держались независимо, с ка­ким-то гонором и отчаянной смелостью в высказываниях о войне. Это казалось Людмиле бравадой.

Сюда на вечеринки приходил изредка и офицер охраны Эрнст Бахман. Приносил бутылку коньяка или сладкого, с запахом губной помады допель-кюмеля. Он не умолкал ни на минуту и ни минуты не сидел на месте. Летчики, за­мечала Людмила, при его появлении ехидно подмигивали и словно не замечали Бахмана. Они молчали, пили коньяк и пели свои песни, которых Бахман, видимо, не знал. Он только, притопывая ногой, кивал головой, не сводя глаз с Людмилы и Клавы.

Людмиле очень хотелось спросить, почему летчики не любят своего собрата по партии. Любопытство, понятно, за­конное, но не опасно ли выказывать свою наблюдательность? Людмила решила подождать, и вскоре гауптман Шпацель сам спросил у нее:

— Фрейлейн, зачем вы приглашаете эту тыловую свинью?

— Он приходит сам, Герхард. Я не могу ему запретить. Он каким-то образом мой начальник.

— О, тогда я понял... Берегитесь его, фрейлейн, у офи­церов охраны длинный нос и собачий нюх. Они умеют на­дувать мыльные пузыри.

— А что он может сделать? Разве вам грозят неприят­ности?

Шпацель покачал головой, удивляясь ее наивности.

— Фрейлейн, вы не знаете людей Гейдриха. Мы поте­ряли, фрейлейн, на прошлой неделе восемь самолетов, а за три дня этой недели семнадцать. Вы понимаете, что это зна­чит? А люди Гейдриха считают, что только они любят Германию. Я хотел бы, фрейлейн, посмотреть, как бы они себя держали в плену. Вы понимаете, фрейлейн, что я го­ворю?..

Людмила понимала, но сделала вид, что плохо разбира­ется в том, что говорит Шпацель,

Немцы на первый взгляд казались беспечными и даже доверчивыми. Но Людмилу не могли успокоить ни их довер­чивость, ни беспечность. Она вдруг сделала для себя откры­тие, что десятки самых разнообразных организаций развед­ки, служб безопасности, полиции и агентов охраняют тайны. Может, потому обычные военные кажутся беспечными.

Приходилось напрягать волю, рисковать на каждом шагу, хотя Людмила еще не приступала к выполнению ос­новной задачи. А что будет потом?

4

В низкой, пропахшей плесенью и сыростью нише под ла­бораторным корпусом политехникума царила густая тьма. Только сквозь маленький глазок в окованной железом двери проникал тусклый свет фонаря. Коршуков заметил, когда его вели сюда, что за дверью, в тесной комнате, тоже без окон, стояло деревянное кресло и скрипучий стол, на кото­ром горел фонарь. В кресле сидел часовой.

Коршуков облюбовал место ближе к выходу. На ощупь определил, что тут суше. Присел.

В дальнем уголке кто-то стонал и бредил во сне, а мо­жет, в забытьи. Рядом шептались. Коршуков пытался заго­ворить с соседями. Басовитый голос спросил:

— А ты за что сидишь?

Сам не знаю...

— Ну, а мы-то знаем.

Коршуков, опершись спиной о мокрую стену, дремал. Мысли путались. Возникали галлюцинации. Порою они ис­чезали, тогда чувствовалось, как болит тело, словно его переехала телега.

Где-то далеко загремел засов, яркий лучик света больно ударил по глааам. "Опять мерещится",— подумал Коршуков, стараясь плотней закрыть глаза.

— Коршуков,— казалось, издалека долетел чужой крик­ливый голос.— Кто Коршуков?

— Я,— хрипло ответил он, едва ворочая сухим, непо­слушным языком.

— Выходи. Шнель, шнель!..

Словно в забытьи, Коршуков вышел в коридор. Сверху, куда вели стертые ногами ступени, струился холодный вете­рок, от которого становилось дурно и кружилась голова.

Два конвоира повели его наверх. Передний толкнул сапогом дверь — в глаза ударило ослепляющее солнце. Кор­шуков, закрыв глаза, неуверенно сделал несколько шагов и, пытаясь поймать руками опору, грохнулся на мостовую.

Очнулся он в машине. Те же два конвоира сидели на длинной зеленой скамье, ели бутерброды.

Коршуков оперся на руки и долго стоял на корточках, боясь оторвать руки от пола. Так и доехали до места. Ма­шина резко остановилась. Конвоиры, ударившись о желез­ную обшивку, выругались: "Ах, шайзе, майн гот!"

Смуглый унтер-офицер, открыв дверцу машины, ско­мандовал :

— Выходи! Шнель, шнель!..

Его привели по широкой лестнице в длинный темный коридор, приказали сесть, заложить руки за спину. Кор­шуков вяло опустился на пол, подтянул острые колени к подбородку.

Долго сидеть, однако, не разрешили. Подняли, втолкну­ли в светлую комнату за обитую войлоком дверь.

Далеко, за столом, сидел какой-то чин. Другой примо­стился на низком, широком подоконнике. У его ног лежал человек.

Коршуков весь сжался, боясь ступить лишний шаг. Че­ловек, лежащий на полу, шевельнулся, медленно поднялся на ноги. На рукавах его гимнастерки виднелись следы от звезд. "Комиссар",— мелькнула неспокойная мысль.