Огненный азимут

Витя побежал, набросив на плечи старую свитку. Вера Павловна осталась одна. Тышкевич бредил, кричал. Она растолкала Ивана Анисимовича, заставила выпить аспирин, но усидеть в хате не могла. Заперла дверь и пошла в поле. И там она не находила себе места. Прошла вдоль линии же­лезной дороги. В бункере немцы пели песни. Это немного успокоило ее, и она бегом направилась домой. Прислушалась: тихо. Боязливо зашла в хату. "Если умер, что тогда будет?" Бросилась к запечью. Тышкевич спал.

Непривычно медленно угасал короткий день. На землю опускались осенние сумерки. Наконец пришел Кацура. Боч­ком пролез через узкую дверь хаты, отряхнул мокрую шапку.

— Я уже все знаю, Вера Павловна. Витя по дороге рас­сказал. Ну, как он?

Вера Павловна плакала. Напряженные нервы сдали.

Тышкевич сквозь дремоту слышал чей-то чужой голос. Но он не волновал его. Было хорошо качаться на волнах, слу­шать людские голоса, далекие, ласковые. Кого-то утешали, упрашивали. Потом по глазам ударил яркий свет.

— Как вы тут? — Голос чужой, мужской.

— Как у бога за пазухой,— шутил он, почему-то решив, что это нравится незнакомцу.

— А меня вы узнаете? Я — Кацура...

Тышкевич напрягал память, но ничего не мог вспомнить.

— Ходить вы можете?

Он промолчал. Зачем ходить, если так хорошо лежать, раскачиваться. "Ага, я в гамаке лежу, а Маша за пивом пошла".

— Иван Анисимович, вам надо уйти. И Вера Павловна боится. Не приведи господь, немцы зайдут — ее первую рас­стреляют.

"Вера Павловна! Никольский! Мне надо скорее уйти. Она хорошая, славная. Я уйду, обязательно уйду".

Сон, как липкая паутина, смежал веки. Иван Анисимович с трудом превозмог его и медленно выбрался из своего за­кутка. Стоял на слабых ногах, разглядывая незнакомого че­ловека.

— Нам надо идти, Иван Анисимович. Тут недалеко, верст пять. Я вам помогу.

— Хорошо. Я сам хотел... Пойдем.

Ему дали какой-то дырявый плащ и большую шапку. Держась за стену, Тышкевич вышел на улицу.

Дышать стало легче. Медленно, трудно возвращалось сознание.

И они пошли вдвоем, обнявшись, как мальчишки.

13

В городе на стенах мокли под дождем немецкие прика­зы: короткие, как винтовочный выстрел, и длинные, как сле­пая пулеметная очередь. И те и другие обещали людям одно: смерть.

В начале оккупации приказов боялись, теперь привыкли. Человек привыкает ко всему, даже к мысли о смерти. У лю­дей появилось какое-то настороженное ухарство: нарушали приказы на каждом шагу и хвастались этим.

Прусова остановилась у дальних родственников на тихой окраине с немощеными, как в деревне, улицами. Из окна виднелось еврейское кладбище — черные ряды каменных плит без единого деревца.

Невестка, жена Петра Прусова, троюродного брата Веры Гавриловны, топила печь, ругала мужа за то, что вчера на­жрался спирту и теперь без просыпу спал на кровати или, может, притворялся спящим, не желая отвечать на ругань.

— Все люди как люди,— жаловалась она Прусовой,— а мой лодырь лежит весь день, а вечером ищет, где бы вы­пить. Другие на железную дорогу пошли работать, торговлю свою заводят, а мы как жить будем, пьяница ты проклятый?

Она ткнула кочергой в одеяло. Петро повернулся, как медведь в берлоге, высунул из-под одеяла черную лохматую голову.

— Ну и язык у бабы. Говорили, что вечный двигатель нельзя придумать. Лучшего двигателя, чем бабий язык, не найдешь.

— Я тебе кочергой как врежу — сразу зашевелишься! — пригрозила жена.

Вера Гавриловна слушала семейную ссору с чувством той неловкости, которая бывает у одиноких людей. Перед смер­тельной опасностью, нависшей над страной, ссора казалась никчемной. Неужели люди не знают, что ожидает их? Может, завтра станут перед общей могилой и поймут, что напрасно спорили, но будет поздно. А может, они примирились с ок­купантами?

Когда Прусова шла в город, ей думалось, что все будет по-иному. Петро сразу же загорится ее пламенной идеей, сам предложит свои услуги, бесстрашно начнет создавать под­польные группы. Кто же будет создавать, если не он, меха­ник, рабочий человек, которому советская власть дала все права. Полину, его жену, Прусова собиралась использовать для работы среди женщин. Когда-то Полина работала на трикотажной фабрике, бегала в красном платочке, а на де­монстрациях шла в колонне в фирменном трикотажном кос­тюме. Собственный домик, огород, садик, дети оторвали ее от рабочей семьи. Но должна ведь была остаться в женщине рабочая, пролетарская гордость.

Теперь Прусова, послушав эту нудную ссору, почему-то боялась начинать разговор. Было бы куда, кажется, убежала бы отсюда. Нашла бы таких людей, чьи мысли и вся сила ненависти сосредоточены только на одном — на борьбе с немцами. Перебирая в памяти своих знакомых, Прусова неожиданно подумала, что друзей у нее немного, и те от­ступили с Красной Армией. Может, и остались где-нибудь незнакомые друзья, единомышленники, но попробуй най­ди их...

Полина собиралась на барахолку. Запихивала за пазуху маленькие пакетики с сахарином, какие-то медикаменты, ве­роятно награбленные в аптеках, когда горел город. В сумку положила несколько пачек махорки, спички.