Огненный крест. Бывшие

Словом, нисколько не печалила Вячеслава Михайловича кровь, а даже более того, гордился собой, ибо следовал каждой букве святого ленинского учения. И надо сказать, пребывать в гордости мог очень долго, ибо прожил жизнь необыкновенно длинную, схоронив после Ленина и Сталина всех последующих генсеков: Хрущева, Брежнева, Андропова, Черненко…

А так повстречай (как автор этой книги в свое время): такой милый этот Вячеслав Михайлович, такой домашний, почти родной…

Радек же разделил участь большинства. Постоянно требовались алмазному повелителю доказательства, что он самый великий революционер и все вокруг — черви. А Радек не очень торопился в черви, вернее, торопился, но вот с Троцким сохранил отношения. В таком случае «женевская» образина беспощадно крушит кости…

«Троцкий, несомненно, был интереснейшей личностью в среде нового русского правительства, — продолжает свои наблюдения Гофман. — Это был умный, многосторонне образованный, весьма энергичный, работоспособный человек, одаренный большим ораторским талантом. Он производил впечатление человека, который знает, чего он хочет, и не останавливается ни перед чем, дабы достигнуть своей цели…»[23]

Гофман умер в 1927 г., еще до изгнания Троцкого из Советского Союза. Впрочем, этому немецкому генералу плевать было на все узоры большевистской политики, точнее, внутрипартийной резни (не розни, а резни), поедания Сталиным всех, кто, хоть отдаленно, хоть на чуточку, мог или смел угрожать его величию первого революционера и демократа, хозяина свободной России.

В свою очередь граф Чернин пишет:

«Троцкий, несомненно, интересный, ловкий человек и очень опасный противник. У него совершенно исключительный ораторский талант[24] — мне редко приходилось встречать такую быстроту и тонкость реплики, как у него, — и вместе с тем вся наглость, свойственная его расе…

Адлер рассказывал мне, что в Вене у некоего Бауэра хранится библиотека Троцкого, которой он очень дорожит. Я сказал Троцкому, что, если ему хочется, я велю доставить ее ему…»

В то время Чернин просил за некоторых, надо полагать, сиятельных австрийских военнопленных, назвав их поименно.

«Троцкий принял это к сведению… обещал навести справки; он подчеркнул, что его готовность помочь не имеет никакого отношения к вопросу о библиотеке, так как такую просьбу, как моя, уважил бы и при всяких других условиях. Получить библиотеку он хочет».

Речь тут о том самом Адлере, который пособил Ленину в начале войны с переездом в Швейцарию. Адлер уберег Ленина от заключения в концентрационный лагерь.

Троцкий сразу отменил общее столование с делегатами других стран, как было при Иоффе, — с той поры еда для советских делегатов доставлялась на квартиры; так сказать, четко проводилось классовое разграничение. Он же наложил запрет на любые внеслужебные встречи и беседы с представителями других делегаций. Уже не пооткровенничаешь, как с Иоффе, о мировой революции или там дегенератизме правителей — тема, надо признать, во все времена чрезвычайно жгучая и захватывающая.

«Вообще, у всех священный трепет перед Троцким, — рассказывает об обстановке в советской делегации Чернин. — И на заседаниях никто не смеет и рта раскрыть в его присутствии…»

Если уж граф обращает на это внимание, значит, обстановка куда как лакейская.

Этот трепет в общении с власть имущими в партии, а стало быть, и в стране не только сохраняется с героических времен Троцкого, но и еще гуще прорастает по всем направлениям: без взяток, ползания на животе, славословий и не продраться через эти заросли. Лакейство — узаконенный тип отношений в социалистическом Отечестве. И вообще вся новая, свободная Россия приучилась жить под команду больших и малых правителей. Как говорится, шапки долой! А потом толкуют о национальной, традиции. У нас, действительно, национальная традиция… драть с народа три шкуры. Тут большевики сверхнациональны.

И января 1918 г. — очередная запись графа:

«Он (Троцкий. — Ю. В.) произнес целую речь в весьма повышенном тоне и временами доходил даже до резкостей, заявив, что мы играем в фальшивую игру, что стремимся к аннексиям, прикрывая их мантией права народов на самоопределение. Он говорил, что никогда не согласится на такие претензии и готов скорее уехать, чем продолжать в таком духе…»

Торгуйся, поражай ораторским дарованием, обращайся по радио к народам мира, ссылайся на справедливость — силы за спиной нет. Исчезла русская армия, или, как ее называет Гофман, «грозная рать». Сама линия фронта — видимость. В траншеях — дерьмо да ржавые жестянки, а солдат — ни души. Именно посему и загнан в тупик товарищ Троцкий.

Россия лежала перед врагом беспомощная. И мировая революция почему-то не торопилась, никак не подавала руку. Братья по классу продолжали резать друг друга, травить газами, давить и рвать на куски артиллерийским огнем и танками. Уже тогда ставили по нескольку сот стволов орудий на километр фронта.