Огни Новороссийска

В чем дело? Кто они? Трегубов подлетает к ним, спрыгивает с коня, слышит мягкий грудной голос:

— Не волнуйся, милый… Страна не забудет тебя… Сцепи зубы и терпи.

Трегубов видит: темно-зеленые медицинские петлицы, два вишневых кубика, золотистые пряди волос, выбившиеся из-под пилотки. Женщина-военфельдшер делает перевязку раненому лейтенанту.

Короткий знакомый неприятный свист. Женщина хватается за сердце, и тонкие белые пальцы ее окрашивает алая кровь.

Пуля пробила ей грудь и вышла через спину.

Впереди фашисты, через пять минут они будут здесь — звери, не знающие, что такое милосердие, что такое пощада. Правая рука женщины ищет револьвер, но пальцы уже не слушаются, и она просит склонившегося над ней казака:

— Пристрелите меня… Не хочу живой… в грязные фашистские лапы…

Трегубов смотрит влево и видит, что и оттуда движутся фашисты.

Надо предупредить Ялунина, но надо также спасти родных советских людей. Но как это сделать? Ведь раненых двое.

Кого-то из них придется оставить. Трегубов решается — возьму лейтенанта — на войне солдат дороже бабы. Но лейтенант — благородный советский человек. Он говорит:

— Берите женщину. Я отобьюсь… Я ведь солдат.

— Что ты, братушка? Один, раненый, против фашистов?

— За меня не волнуйся, — отвечает лейтенант, ложится за насыпь и дает длинную очередь из ППД.

Трегубов бережно взял военфельдшера на руки и прыгнул в седло. Враги видели, что на руках казака раненая женщина, и все же стали стрелять.

Две пули вонзились в хрипящего коня, струйки крови потекли по его холеной золотистой шерсти, но умный конь понимал, что от него хотел хозяин. Он рванулся, вынес седоков из-под обстрела, два километра промчался галопом и брякнулся о землю.

Трегубов сдал раненую полковому врачу и на другом коне умчался к Ялунину.

Майор двинул на фланг станковые пулеметы и отбросил фашистов.

Задача была выполнена. Противник задержан на трое суток, и Кириченко дал приказ — дивизии отходить на новый рубеж.

Я ехал верхом на коне по грязному шоссе, только что разбитому немецкими бомбардировщиками, и увидел солдата. Двумя руками ухватившись за жестяное перо, вытаскивал он из земли неразорвавшуюся бомбу.

— Что вы делаете? Взорветесь! — крикнул я.

— Разве не видишь, генерал Кириченко скачет, не дай бог заденет конь копытом, пропадет ведь генерал.

В словах прозвучало столько неподдельной любви, что я заглянул в лицо солдату и сразу узнал в нем Ивана Колесниченко, нагрубившего генералу перед боем. Упершись в землю ногами, одним рывком, словно репу, выдернул он бомбу и тут же сел на нее, обливаясь потом.

Мимо проскакал грузный Кириченко в сопровождении своего адъютанта майора Осипчука. Узнав меня, Осипчук махнул рукой, чтобы я следовал за ними.

Я поравнялся с генералом.

— Если фашисты так же, как в этом бою, и дальше не будут беречь свою солдатню — они скоро выдохнутся, — сказал Кириченко.

— Скоро! Это слово резиновое и ничего не говорит. Насколько их хватит?

— Средняя продолжительность войны в наше время — три — четыре года, не больше и не меньше.

— И вы это называете быстро?

— На войне все происходит не так, как хочешь. Фашисты верят, что война кончится к рождеству, — генерал придержал танцующего коня.

Мимо на рысях прошел эскадрон Ялунина, Кириченко, опытный судья в вопросах доблести, влюбленным взглядом посмотрел эскадрону вслед, сказал:

— Вот наблюдал я трое суток за боем и думаю, что, может быть, в этом бою зародилась советская гвардия. Гляжу на казаков и вижу перед собой гвардейцев. Отборную часть — цвет армии.

II

Задержавшись на несколько дней у Зугрэса, армия вновь отступала по раскисшим дорогам.

Я ехал рядом с Ялуниным и напомнил ему о сражении на мосту в Могилев-Подольске. Он весь так и расцвел.

— Пожалуй, кроме тебя, никто и не помнит об этом деле.

— А вы из одного боя в другой, из огня да в полымя…

Расчувствовавшись, Ялунин подарил мне гнедую кобылу Нинку. У лошади на спине оказалась наминка, и мой ординарец вырезал в войлоке под седлом дыру, приходившуюся над вавкой.

За ночь отошли на несколько десятков километров и заняли оборону. Штаб дивизии расположился в селе Красный Кут, в четырех километрах от передовой. Офицеров распределили по хатам. Мне досталась завалюшка, в которой доживала век одинокая глухая старуха, одетая в поношенное платье из нанки. Я огорчился, но днем к ней пришла тонкая черноглазая невестка Варя, одним своим видом будоражившая кровь. Весь день мы весело болтали и втроем играли в подкидного дурачка. Старушка рассказывала:

— Наше село еще ни разу не бомбили, в нем шпион живет…

Вечером Варя засобиралась домой.

— Оставайтесь ночевать, — попросил я.

— Неудобно перед матерью. Но раз вам такая охота побыть со мной, приезжайте ночью. Я живу на шахте номер четыре. Третий домишко от магазина. Только будьте осторожны, сегодня ночью нас проведала немецкая разведка.

Шахта не включена в нашу оборону, находится на ничейной земле. Я хорошо знал — каждую минуту дивизия могла оставить позиции и продолжать отступление. И все же я решил ехать.

Ординарец проводил меня до шахты, и я строго-настрого наказал ему: