Огонь и агония

Человек, который читал в отрочестве Джека Лондона, уже никогда не сможет ненавидеть Америку. Страну тех храбрых, честных, работящих и благородных людей. (Это как прочитавший «Три товарища» Ремарка уже не сможет ненавидеть немцев. Тот, кто читал Акутагаву и проникся, уже навсегда останется с родным чувством к японцам. Писатель, явивший тебе душу своего народа — уже заслуживает низкого поклона: он создал добро, он увеличил количество любви в мире, он сделал людей лучше. И это мало о ком можно сказать. Здесь нужны большой талант и большая любовь; и еще боль и гордость.)

Я помню еще, как в двенадцать лет меня привела в недоумение фраза: «Тут полицейский заметил отца Рубо. Священник не мог солгать». Почему? Почему священник не мог солгать?! Что это значит, как это понимать? Вот понимаете, как партизан мог не выдать тайну под пытками — это мы все хорошо понимали. Но солгать полиции не мог? В чем смысл этой фразы?.. И вот только в новые времена, вспомнив это, я понял — насколько лживым было общество, где мы жили, насколько ложь была нормальным, обычным делом, что положение, когда священник, служитель Господа, не смеет лгать, не смеет лжесвидетельствовать, обязан говорить правду — совестью своей обязан, верой, воспитанием, всем своим мировоззрением обязан никогда не лгать — вот это нам было просто непонятно…

И это место из рассказа «За тех, кто в пути», эта одна фраза, непонятная советскому мальчику — это мерило нравственности Джека Лондона, это мерило честности и благородства его литературы. Знаете, у нашего мира большой недостаток в честности и благородстве. И писатель, для которого эти понятия неколебимы, безусловны, постоянны — это уже большой писатель, вот по факту только этого качества уже.

Да. А вторым в сборниках обычно стоял рассказ «Белое безмолвие». Я даже не знаю, надо ли мне хоть вкратце напоминать содержание этих шедевров, хрестоматийных, когда-то все приличные люди, хоть сколько-то читающие, их знали. Но времена меняются, и поколения, и представления о приличиях меняются вместе с ними. Так что я — несколькими словами просто о ситуации:

Трое в многодневном переходе по заснеженному пространству: двое мужчин и жена одного из них, индеанка. И вот неожиданно упавшее от тяжести снега старое дерево придавливает и смертельно калечит мужа, Мэйсона, младшего из друзей-мужчин. И возникает тяжелейшая коллизия, нравственная и идейная. И целый веер смыслов. Это вообще очень ударный — и одновременно очень сложный рассказ.

Им идти по снегу на лыжах, с собачьей упряжкой и нартами, еще двести миль (то есть километров триста тридцать). А еды дней на шесть. А жена Мэйсона беременна. И если они останутся здесь ухаживать за ним — погибнут все. И если задержатся — тоже погибнут, потому что пищи не хватит дойти до места, до жилья. А Мэйсон все равно не жилец. Хотя старший, Мэйлмют Кид, пытается уверить, что все обойдется. Но Мэйсон понимает, что ему конец. И молит их идти дальше, чтоб не погибли. Но только просит Кида не оставлять его умирать одного: «Один раз спустить курок, понимаешь?»

Чтобы понять все — вглядимся с самого начала.

«Кармен и двух дней не протянет» — такова первая фраза. Кармен — это полудохлая от изнеможения ездовая собака. А Мэйсон выкусывает кусочки льда у нее между пальцев лап, намерзли, — то есть уход, обслуживание, чтоб не искалечилась и могла работать, мороз большой. «Сколько я ни встречал собак с затейливыми кличками — все они никуда не годились». И продолжает, что Шукум с его простецкой кличкой прикончит Кармен на этой же неделе.

Секундочку внимания! Это скандальное начало рассказа, эпатажное, прикольное — и программное! Надо только въехать в эпоху! Знаменитая опера Бизе «Кармен», благополучно провалившаяся на премьере в 1875 году, с грохотом, что вскоре свело в гроб Жоржа Бизе — на рубеже XIX — XX веков была самой знаменитой оперой в мире, наверное. В 1905 году малую планету одну назвали «Кармен»! И первая фраза рассказа — «Кармен и двух дней не протянет» — звучала очень прикольной шуткой, потому что ассоциация возникала однозначная.

Однако в этой краткой экспозиции — разговор на стоянке — Лондон дает всю свою, как бы точнее выразиться, идеологию эстетической программы. Сценическая красивость, оперная условность, оторванность искусства от реальной жизни и несостоятельность этих искусственных эстетических моделей при столкновении с жизнью — вот над этим он издевается с некоторым даже цинизмом. Кармен? Опера? Театр? Петь и эффектно страдать, картинно умирать на виду у рукоплещущей публики? Какая пошлость!.. Нюхнули бы вы настоящей жизни и настоящих страданий, а не этих ваших театральных матадоров и содержанок.

Вот отсюда Кармен как несчастная собака. А переход через снежную пустыню — это тебе не прибыльная контрабанда в теплом море с продажными солдатами.