Огонь и сталь (СИ)

Фаркас глухо кашлянул и мотнул головой в сторону Тинтур. Эльфийка сидела, склонившись над чашей, лицо ее было мрачным. Волк в ней молчал, но пляска огня в свечах и факелах обратили ее тонкие острые черты в звериные. Босмерка подняла веки. Золотистые глаза сверкали расплавленным золотом.

— Странно, что твой упрек направлен в меня, — сухо заметила Белое Крыло. — Сама ты не особо отличилась во время набега.

— А ты бросила нас! Своих братьев и сестер по оружию! Знаешь, как это называется, Тинтур? Предательство!

— Неужели? Мое предательство, что я ушла, или ваше, что отвернулись?

— Никто тебя не прогонял, и хватит об этом! — грозный рык Вилкаса удивил его самого. Он стоял, сжимая в одной руке кубок, в другой — кинжал. Взгляд тверд и решителен, однако, в душе царят сомнения. — Только сейчас нам распрей между собой не хватало. Думаете, Кодлак этого хотел, чтобы мы грызлись после его гибели словно шакалы? Своими ссорами вы только позорите память Предвестника!

Воины одобрительно зашумели, Охотница стыдливо отвела взгляд, но вот Тинтур криво усмехнулась.

— Громкие слова, но пустые. Такие же бессмысленные, как ее нытье, — тон эльфки насмешливый и презрительный, заставил юношу вспыхнуть от гнева и непонятной обиды, но босмерка продолжала. — Сейчас важно другое — мстить «Серебряной руке» или нет.

— Полагаешь, что мы все им спустим?! — взревел Фаркас. — Секира Исграмора…

— Мне совершенно плевать на Вутрад, — обронила Белое Крыло, поднимаясь на ноги. — Не секира спасла меня тогда в Истмарке. Не секира заменила мне отца. И кровь «Серебряной руки» я буду лить отнюдь не за Исграмора.

***

Усталость окутала ее плотной пеленой, будто саван усопшего. Тинтур в изнеможении прислонилась спиной к стене, прикрыв глаза. Руки безвольно повисли как плети, ноги подкосились, и девушка упала на пол. Что-то сломалось в ней со смертью Белой Гривы, рассыпалось на тысячи острых осколков, впивающихся в сердце при каждом вздохе. Слишком много смертей для нее в последнее время, слишком многих ей даже похоронить не удалось. Кто достался воронью, кто черни, желающей потешиться, а у нее осталась только пыль. И воспоминания, толка от которых не больше, чем от слез или обещаний. Лишь слова и проявление слабости… Белое Крыло слабо улыбнулась, почувствовав, как это самое отражение бесхребетности катится по ее щекам, размазывает боевой раскрас, обжигает кожу, оставляет горько-соленый привкус на губах. Слишком много плачет, недопустимо много. Привыкнет чего доброго, и будет лить слезы по каждому поводу. Реальность казалась размытой в искристо-сером тумане слез, Тинтур было противно от самой себя. Она пыталась быть сильной, склеивала себя по кусочкам… ради того, чтобы все это кануло в Обливион от одного несчастного письма.

— Зря ты настраиваешь всех против себя, — тихий голос Вилкаса прозвучал для босмерки оглушительнее драконьего рева. — Итак знаем, что Кодлак многое для тебя значил. Не нас вини в его смерти.

— Что тебе надо? — коротко бросила Тинтур, не поднимая головы. Он не должен видеть ее заплаканной. Никто не должен.

— Тяжело в печали быть одному, — он сел на пол рядом с ней и положил руку на плечо. Эльфка мгновенно напряглась, отстраняясь. Воин печально вздохнул. — Что ж ты шарахаешься меня, как чумного? В чем я перед тобой провинился?

— Ты норд. Этого достаточно, — босмерка хотела встать и уйти. Убеждать из Йоррваскра, из города, в лес, раствориться в его сумраке, скрыться под пологом чащи, но мозолистые пальцы Соратника сомкнулись вокруг ее запястья и резко дернули на себя, роняя девушку прямо в объятия Вилкаса. Белое Крыло невольно прижалась щекой, мокрой от слез, к груди юноши. Его сердце бешено колотилось.

— Почему я отвечаю за грехи тех, кто тебя изувечил? Думаешь, я похож на них? — он крепче прижал ее к себе. — Я защитил бы тебя, если бы мог… Намира тебя подери, я только и делаю, что выгораживаю тебя перед стражей! Неужели я не заслужил даже доброты?

— Тебе от меня нужна совершенно не доброта, — в его руках она чувствовала себя спокойно, уверенно. Словно здесь ее место. Воин грустно рассмеялся и приподнял ее лицо за подбородок, вынуждая эльфку посмотреть на него.

— Эйла зовет Фаркаса олухом, но, по-моему, олух я. Ты нужна мне вся целиком, со всеми шрамами и отвратительным характером, — Вилкас улыбался Тинтур слабой печальной улыбкой. Босмерка… растерялась. У нее были мужчины, но ни одного она не смущалась так, как Соратника сейчас. Будто она не разбойничья королева, а вновь совсем юная и наивная впервые осталась с парнем наедине. Глупо настолько, что босмерка тихо рассмеялась. Улыбка спорхнула с лица норда, серые глаза практически почернели от гнева. Он схватил эльфийку за плечи, едва сдерживаясь, что бы не встряхнуть ее, как тогда в Солитьюде. Вилкас в тот день наговорил много лишнего… а она еще и смеется над ним! Юноша мучительно вглядывался в лицо Тинтур, украшенное черно-серыми потеками, раскрасневшееся, со следами совершенно неуместного веселья.