Ограниченная территория

Вернулись домой мы с Антоном через час, порядком пьяные, и сразу легли спать. Ни утром, ни когда-либо потом (как оказалось, в течение трёх с лишним месяцев до своей гибели) муж не сообщал вслух о том, что пожелал в честь своего тридцативосьмилетия, но я легко могла это угадать. Конечно, здоровья и счастья себе и близким, а ещё, вероятно — защитить докторскую (однажды). Но уж точно не собственной скоропостижной смерти…

Однако Филин решил по-своему. Гнусный подлый мерзавец…

Вспомнился мне и другой день рождения Антона — день его семнадцатилетия, холодный и слякотный. Сидя в ожидании именинника на лавочке детской площадки возле его дома, я куталась в пальто и всё сильнее натягивала капюшон, тщетно пытаясь спрятаться от ледяного дождя, который периодически хлестал плетями крупных капель. Рука в перчатке из тонкой шерсти сжимала пакет со связанными из синей, голубой и белой пряжи альпаки шапкой, шарфом и перчатками — моим первым полноценным рукодельным творением без контроля мамы. Над этой работой я трудилась ещё с ноября: подарок должен был стать действительно памятным — ведь Антон скоро уедет, и неизвестно, когда мы увидимся вновь. В свои пятнадцать я была в отчаянии: Антон и Тим уже заканчивали выпускной класс, а летом уезжали поступать в московский университет. Мне же, так и не добившейся шанса встречаться с Антоном, предстояло на два года застрять в Красногорске, страдая от невыносимой тоски и отравляя себя размышлениями, что он, вероятно, встретит в Москве какую-нибудь симпатичную студентку. В то время как я, сидя в душном классе, буду повторять алгебру с геометрией, Антон будет водить свою возлюбленную за ручку по парку, целовать её в пухлые губы, покупать мороженое и наблюдать, как длинные белокурые волосы красотки струятся до пояса…

— Почему сразу русалка? Ну, Катюха, у тебя и фантазия. А вдруг Антон-картон западёт на рокершу с ирокезом? — смеялся Тим, в очередной раз подсаживаясь ко мне. За те почти два часа, что я ждала Антона с занятий у репетитора, друг приходил проведывать меня раза три, болтая о чепухе, в которой неоднократно были завуалированы неоднократные намеки, что лучше бы мне не простужаться на холоде. В этот же раз Тим протянул мне бордовый советский термос, заверив, что там лишь какао: «хоть и созвучно с кокаином, но честно, без психостимуляторов».

— Нет, — помотала я головой. Налив какао в крышечку термоса, я сделала глоток: горячий напиток оказался неожиданно вкусным. — Такие не в его вкусе.

— А кто знает, — хихикнул друг. — Да ладно, не волнуйся. Ты ведь сама сказала: от Антохи любая сбежит, потому что не вынесет, как я хожу везде за ним и болтаю. Так и будет! Увяжусь за ними в кино, а потом следить, чтоб они осторожнее…

— Перестань уже, — мрачно сказала я, чуточку недовольная описаниями вымышленной личной жизни Антона. Но на душе стало всё-таки легче.

Примерно через десять минут, допив третью порцию какао, я протянула закрытый термос Тиму. Тот принял его с отсутствующим видом: по лицу друга было заметно, как он быстро что-то обдумывает.

— Так. С тебя на сегодня хватит, — вдруг решительно заявил он. — Давай сюда пакет. Я сам ему передам, шарфом обмотаю и шапку на голову натяну. Или ещё куда, если надо будет. А то презентуешь Антохе на этом месте свою ледяную скульптуру.

Снежинки летели прямо в глаза, застревая в замёрзших ресницах; терялись в волосах, оседали на пальто. Смахнув несколько штук с моих плеч, Тим обнял меня за спину, чтобы помочь мне подняться с лавки, и я, в душе признавая его правоту, позволила ему себя увести. По дороге он продолжал говорить что-то ещё, шутил, но я была слишком расстроена, чтобы расслышать за его внешне весёлым тоном негодование и тщательно скрываемую грусть.

Ладно. Наблюдательность и впрямь никогда не была моей сильной стороной (и особенно хорошо, что не тогда — иначе текущее положение дел воспринималось бы мною гораздо сложнее, а оттого хуже). Допустим. Но люди, как биологический вид, способны к обучению и совершенствованию навыков. Говоря языком современного общества — к «прокачке» себя, работе над слабыми сторонами личности. И я в том числе, не отношусь к исключению.

Впрочем, для трактования того, что Химик сделал со мной, объявившись после долгого отсутствия, не нужно было быть гением сверхинтуиции. Не помешало бы разве что знание патопсихологии.

Беда пришла неожиданно. В ночь с двадцать шестого на двадцать седьмое марта (Элине исполнилось уже двадцать дней), я неожиданно проснулась от сильного удушья. Ещё не до конца разлепив в темноте глаза, я с ужасом осознала: кто-то зажал мне рот.

Жалобно взвизгнув, я попыталась брыкнуться и ощутила, что не могу — мои руки и ноги, плотно фиксированные, были прижаты к кровати.

Меня обуял животный ужас. Ранее Химик никогда не нападал на меня исподтишка, ночью… За проведённые в лаборатории месяцы я видала и испытала на себе немало ужасного, но это неожиданное нападение выбивалось даже из рамок этой кошмарной реальности.