Ограниченная территория

Сверху и слева от меня включился фонарь. Инстинктивно зажмурившись, я услышала рядом сопение, а следом почувствовала, как мою вену на локте проткнули иглой. Только сейчас до меня дошёл слабый запах медицинского спирта…

Я глухо завопила сквозь чью-то ладонь, тщетно постаралась укусить ее, принялась стучать конечностями так, насколько позволяли путы, и выгибаться всем телом, но неумолимый ночной гость крепко держал меня, беспощадно вводя в моё тело неизвестную отраву. Странно, но с каждым поступающим миллилитром вещества оно как будто дубело, превращалось в тряпичное, а затем становилось ватным и улетало — всё дальше и дальше от моего рассудка.

Когда я, наконец, безвольно упала на горизонтальную поверхность, чувство было таким, будто из меня выкачали кровь и удалили все кости.

— Великолепно, — произнёс Химик, отходя от меня и любуясь собственной работой. Оба его глаза были на месте и взирали на меня всё с той же невозмутимой, присущей хозяину надменностью. Михаил Филин выглядел же, как и всегда: чистый, отглаженный до острых стрелок халат, коротко стриженные каштаново-карамельные волосы уложены гелем. На щеках красовалась лёгкая небритость. Внутри моей души что-то рухнуло и ударилось, как камень о воду в глубоком колодце: эта деталь его внешности мучительно напомнила мне о Тиме.

Кажется, я моргнула — из-за тумана в голове распознавание собственных действий давалось плохо. Впрочем, их выбор был невелик. Моргать да ещё дышать — вот и всё, что я могла делать в нынешнем состоянии.

Напротив меня раскинулся зал. Знакомый мне ранее, сейчас он казался более просторным и был на этот раз хорошо освещён — так, что в нём отчётливо виделись все детали.

Забальзамированные, наполовину расчленённые мумии зловеще блестели на продолговатых алюминиевых столах, которые сдвинули ближе к стенам — впритык к стеклянным столикам, внутри которых сверкали части человеческих тел. В банках на полках плавали различные органы. Благодаря играющим на их стеклянных поверхностях бликам казалось, что препараты движутся, закручиваясь в ритме странного и жуткого танца, и исходящий от них тошнотворно-тёплый свет бросал маслянистые пятна на гладкие, покрытые белым кафелем стены. Запах формалина теперь угадывался с трудом: его въедливый аромат заменил другой, цветочный и лёгкий.

В самом же центре освобождённого пространства, в нескольких метрах от стула, где я, как поняла, сидела, стоял небольшой круглый столик, к которому были придвинуты два стула с белыми овальными спинками. На поверхности кремово-белой скатерти находилось всего одно блюдо: огромные сочно-красные ягоды клубники. Лишь одна из них выпала из пластиковой прозрачной тарелки: угодив на самую скатерть, она оставила на ткани внушительный след в виде алого кровавого пятна. Ярко выделяясь, оно, должно быть, по мнению Химика, безобразно не вписывалось в созданную им эстетичную атмосферу.

А если по мне — то данный символ являлся точным олицетворением творящегося в этих стенах безумства.

Насколько уместным казался мне он, настолько странным и чуждым здесь было слышать звучание бессмертного произведения Бетховена.

«Adagio sostenuto» — первая часть «Лунной сонаты». Глубокие, достающие до самой обнаженной части души ноты ещё нигде и никогда на моей памяти не звучали так тягостно и пронзительно. Очевидно, незримый и тонкий дух музыки осознавал и выражал всю скорбь этого места.

— Пойдём, — голос Михаила Филина раздался словно из ниоткуда и был преисполнен буквально призрачным звучанием.

Филин поднял меня на ноги. Обнял за талию. Молча повёл к столу. Так же легко, как пластилиновую куклу, усадил за стол. Поднёс к моему носу наиболее крупную и сочную ягоду, давая насладиться её запахом. Затем раскрыл мне рот, вложил её туда и, ухватив меня под подбородок, принялся двигать его, имитируя жевание. В горло потёк сок, который я рефлекторно сглотнула. Ладно, значит мне доступна и эта функция тоже.

Химик заставил меня съесть ещё несколько ягод. Когда насильственное кормление кончилось, в воздухе разливалось уже завершение «Presto agitato», а Филин, с упоением откинувшись на спинку своего стула, сам медленно жевал ягоду, смакуя её вкус. Халат он успел снять, оставшись в белой рубашке с галстуком, чёрном пиджаке с воротником-стойкой и брюках.

— Она любила клубнику, — с болью, созвучную нотам Бетховена, проговорил он через минуту после того, как проглотил последний кусочек. — Илона.