Ограниченные невозможности. Как жить в этом мире, если ты не такой, как все

– Отродье, прошу тебя, убери ружье, нам сейчас важна любая возможность, – взмолилась девушка. Гик ухмыльнулся: вот верная у чувака кличка, кто-то назвал, так назвал. Одно слово – отродье.

– Короче, если там горит свет, значит, там люди.

– Правительство не все свалило, что ли? Сами кашу заварили, а сами, етить, на свои «места большего благополучия» не отъехали? Ты что, нас сдать хочешь, что ли, ушлепок?

– Слушай, уйми этого, приятеля своего, а то я таких наездов за всю жизнь наслушался и больше слушать не хочу, и пофиг мне ваш малец. – Гик рассерженно развернулся к двери. Нет сил помогать этим уродам. Да еще среди ночи, в его святое время заявились.

– О нет, нет, я прошу тебя, ты не обижайся, это же Отродье, он по-другому не может, даже если бы хотел. Но он не такой ужасный, ты не думай. Когда я к нему среди ночи прибежала с Очкариком, то именно он подал идею в больницу ехать и даже сам нас привез сюда, хотя по темноте и рытвинам с дач сюда ехать было ужасно страшно. Он добрый, просто привык так, и все.

– Не добрый я, просто все равно разбудила, не помирать же пацану, – Отродье засмущался и рассердился одновременно, заметался по кабинету.

– Так, сели все! – Каланча была уже на пределе. – Рассказывай, прошу тебя, что нам с этого дома на холме?

– Да я просто знаю, чьи это окна. Там девчонка живет одна, хорошая, медсестрой работала в нашей больнице, не врач, но в таблетках понимает. И детей любит. Наверное, не откажется вам помочь.

– Так, – Каланча взволнованно бросилась к Отродью, – поезжай привези нам медсестру, а я с Очкариком побуду.

– Никуда я не поеду, я это правительство на дух не переношу, и в дом их чумной ни ногой!

– Слушай, девушка, – Гик все больше чувствовал свою важность. Не часто он бывал человеком, от которого хоть что-то зависит, – вот что я тебе скажу: когда она этого придурка увидит, то и дверь ему не откроет, я бы такому не открыл, – ему хотелось отомстить Отродью за «ушлепка». – Ты поезжай вместе с ним. Ты хотя бы запомнишь, как лекарства называются, если она с тобой не поедет. А она, скорее всего, не поедет, у нее у самой ребенок болеет.

– Но я не могу оставить Очкарика! – Каланча захлопнула ящики и стала пристально разглядывать Гика.

– А чего он – Очкарик-то? Пацан как пацан. Видно, правда, что худо ему.

– Ну я что, в ночи буду его очки искать, что ли? Худо – не то слово. Боже, что делать-то? А тебя самого как зовут, сисадмин?

– Гик я.

– «Гик» – что это означает?

– Да кто его знает, странный, типа.

– Слушай, Гик, ну ты же не настолько странный, что не справишься с простой задачей. Протирай его мокрым полотенцем каждые пятнадцать минут, а лучше каждые пять. И воды можно попытаться дать, если сможет пить. Мы скоро.

– Ничего мы, етить, не скоро. Не поеду я. – Отродье насупился и снова вцепился в ружье.

– Ну, Отродье, милый, ну прошу тебя. Мы так его потеряем, мы же понятия не имеем, что с ним и как его лечить. Это же ребенок, я за него отвечаю! – Каланча подошла к нему вплотную и умоляюще смотрела прямо в глаза, а потом внезапно провела ладонью по его щеке. – Прошу тебя!

Отродье замер от неожиданности, смутился – еще немного, и заплакал бы. Никто не гладил его по щеке, и «милый» в свой адрес он никогда не слышал, просто ни-ког-да. Он разозлился от такого прилива чувств, но почему-то, сам не ожидая от себя, пробурчал, вставая:

– Ладно, поехали, но ружье я с собой беру! А ты это, уш… в смысле, сисадмин, давай, за мальцом следи хорошенько.

– Вали отсюда, умник нашелся. Все, что смогу… Только по объездной езжайте, центральную-то улицу побомбили хорошенько, там в воронках и в мусоре застрянете.

Когда топот в больничных коридорах наконец стих, Гик с облегчением вздохнул, сел в кресло, как ему показалось, всего на минутку и тут же заснул.

* * *

День выдался хорошим. Светило солнце, озаряя яркую листву, выхватывая золотые листья из общей зеленой палитры. Наступающая осень казалась тихой и нарядной, как застенчивая девушка, пришедшая на сельские танцы. В такую погоду кажется, что все хорошо и можно не бояться будущего, в котором столько неопределенности и тревоги. Когда так тепло и красиво, не верится в скорую зиму, болезнь Малыша, существование идиотских Комиссий и вообще в зло, безумие и болезни. Она вышла в магазин пополнить запасы консервов, свечей и батареек. Решила еще зайти в спортивный. Если открыт или взломан, то неплохо бы запастись теплыми пуховыми спальниками, фонариками и биноклем. Старый театральный она так и не нашла.