Огромный черный корабль

Оно сидело, присев на длинных лапах, опустив брюшко (увесистую, килограммовую брюшину) к самому мху, а лапы, мохнатые зеленеющие лапы растопыривались во все стороны, и не было им числа, оно совсем слилось с фоном, словно полупрозрачное жидкое стекло, отражая окружающую действительность, а вот глаза — четыре мерцающие точки — его выдали. Браст замер: ни стрелять, ни бежать, ни черта он не мог совершить... Оно было такое большое, и такое быстрое, и столь незаметное одновременно. Наверное, он бы ничего не успел, если бы оно атаковало. Когда оно шевельнулось, защитная окраска тут же пропала: оно стало ярко-красным. Большущая паукообразная дрянь, сантиметров двадцать длиной, не считая ног, на которых оно приподнялось повыше, а четыре передних страшных отростка выбросило вверх, к человеку, и теперь уже совсем мизерное расстояние отделяло это страшилище от Браста. Зрачки человека приобрели свойство телескопа, они до невероятности сузили обзор. Браст теперь видел только страшную, жующую саму себя мохнатую пасть: шесть раскрытых лепестками челюстей, заглатывающих воздух... Покуда только воздух. Они уже почти добрались до человека. Он не почувствовал, он просто понял, что передние многолоктевые лапы дотронулись до него, и острый коготь протыкает жесткую защитную одежду, буравя опору для подтягивания тяжелого членистоногого тельца, словно надо было выпендриваться а нельзя было просто прыгнуть, захватывая лицо и забивая ноздри шерстью, и с ходу выпить глаза.

Что-то случилось, насторожило этот маленький ужасный мозг. Паук сразу отпрянул, уменьшаясь, втягивая ноги и жующий бутон, зеленея, волной меняя окраску на маскировочную. Миг, и он уже двигался, боком, боком, загибая тройные коленки и пульсируя цветом, а глаза, живые зрачки без бельм, все пялились, пялились на Браста. И вот тогда ожившее двуногое млекопитающее, наконец, выстрелило, приходя в себя. Иголки дырявили и дырявили насквозь эту шевелящуюся, пялящуюся глазами массу, все еще смотрящую, смотрящую, даже когда лапы-ноги разлетелись окрест, сгибаясь сами для себя, живущие теперь отдельно, смотрящую даже, когда опустела обойма и свалившееся с плеч окостенение толкнуло человека к спасительной броне.

— Что там, командир? — спросил Пексман, не оборачиваясь (он возился с регулятором подвижного сиденья).

Браст захлопнул люк, едва не отхватив себе пальцы.

— Господи, Великий Эрр! — шептал он, все еще в трансе. — Пекс, дай воды, бога ради!

ПУТАНИЦЫ ГОРОДОВ

Первый сопровождающий, старик циклов тридцати пяти, умер мгновенно, по-видимому, от болевого шока. Еще до того, как рухнуть на мостовую, его дряхлое тело превратилось в решето, но тем не менее, пока Лумис разоружал второго конвойного, блестящие иголки, издавая неприятный визг, бились о стекломильметоловую мостовую. Забросив молодого худощавого парня, временно превратившегося в безжизненный манекен, себе на спину, Лумис в два прыжка достиг входного люка высотного здания. В темном холле он нашел ступеньки и на одном дыхании добрался до пятого этажа. Неизвестно кто и за что обстрелял сопровождающих, но для тех, кто прибудет разбираться, попытка его освобождения неизвестными могла обернуться достаточным доказательством собственной вины Лумиса. Как было сказано в сообщении новой власти относительно лиц, оказывающих сопротивление: «...таковые будут расстреливаться на месте». Весело! Положив живой груз на пол, Лумис попробовал выломать дверь одной из квартир. Он искал убежища, где можно будет отдышаться и отсидеться. Но, когда он почти добился своего, в лицо ему брызнула струя липкой, остро пахнущей жидкости, и он едва успел убрать руки: сверху по надтреснутой поверхности двери полилось быстро застывающее смолянистое месиво. Сразу закружилась голова, и к горлу подкатил тугой непробиваемый комок, его тошнило. Захотелось сесть. Облокотившись о стену, он попытался расслабиться — уйти в состояние нейропара, произнес формулу внедрения. Но это не помогло, формула — отработанные фразы-команды — не действовала. «Сильнейшее отравление», — констатировала где-то далеко логика. Дыхание перехватывало, стало невыносимо тяжело внутри и окружающий мир почти перестал существовать. Потом Лумиса переломило пополам, что-то давным-давно съеденное покинуло желудок: стало немного легче. Он обтер губы рукавом и замер: сверху, на грани слышимости, донеслись осторожные шаги. Он смахнул выдавленные отравой слезы и попробовал унять дрожь — его не на шутку знобило, по всей видимости, поднималась температура. Лумис, опустившись на колени, стал шарить вокруг, пытаясь найти игломет, отобранный у конвоира. Оружие исчезло, а в глазах все еще было темно. Когда в двадцати шагах от него вспыхнул фонарь и световой конус начал обшаривать углы, он впервые за много времени почувствовал себя беспомощным. Потом он не смог сдержать кашель, и в глаза вонзился пучок фотонов, а тьма противно засмеялась и изрыгнула:

— Что это с тобой стряслось, приятель?

Лумис не смог выдавить ни звука и с трудом поднялся на ноги.