Окаянная сила

– Вы не ошиблись. Но если вы догадаетесь, что я приобрел, то я подарю вам эту драгоценность вместе с документом, – отвечал Ребус.

– У нее имеется документ? – удивился Мартини.

– И еще какой! Подлинный, прекрасно выделанный пергамент, и я даже боюсь определить, сколько ему столетий.

Пергамент оказался в том же сундучке, заботливо запеленутый в холстину. Его распеленали, развернули и с великим недоумением принялись разбирать старинный почерк. Аптекарь прочитал несколько слов, явно не поняв их смысла, и вопросительно поглядел на Данненштерна.

– Такого языка в природе нет, – уверенно заявил купец. – Послушайте, Даниэль, кто вам подсунул эту вещицу с документом? И сколько вы за нее отдали?

– Если более шестидесяти четырех талеров, да еще дали кому-нибудь на чулки, то пальма первенства принадлежит вам! – вставил ехидный Мартини, и Данненштерн рассмеялся, а судовладелец надулся.

– Что за шестьдесят четыре талера? – осведомился Ребус.

– Их заплатил брат Ганса за фальшивую мандрагору. Вот она, в штанах…

– О боже! – с неизъяснимым презрением к одетой мандрагоре и ее покупателю произнес Даниэль Ребус. – Нет, тут и сравнения быть не может, господа мои. Перед вами подлинное сокровище! Подлинное!

– Так скажите же наконец, что это такое! – потребовал судовладелец. – Вы смеетесь над моей мандрагорой, а как бы не пришлось еще громче посмеяться над этим куском горного хрусталя!

– Не кощунствуйте, сударь, – одернул его мастер Ребус. – Все вы, господа, читали Священное Писание, все вы помните притчу о семи мудрых девах и семи неразумных. Вы помните, что в час прихода жениха в светильниках разумных дев было масло, и они приветствовали его, а неразумные не смогли и не были впущены в дом.

– Эту притчу толкуют детям в школах, – сказал Мартини. – Не хотите ли вы сказать, что перед нами – светильник, принадлежавший одной из мудрых дев?

– Да! Да! – воскликнул Даниэль Ребус. – Это он и есть!

Судовладелец разинул рот – это было еще почище мандрагоры в штанах.

Данненштерн и Мартини переглянулись.

– Для вещицы, которой не менее восемнадцати столетий, светильник выглядит более чем превосходно, – заметил купец. – Как будто вчера вышел из рук шлифовальщика.

– Он станет украшением моего собрания редкостей, – заявил мастер Ребус. – Непременно нужно будет известить пастора Глюка, иначе обидится…

– Какая жалость… – пробормотал вдруг аптекарь. – Ах, какая жалость…

– Что вы имеете в виду? – спросил Даниэль Ребус.

– Когда я пятнадцать… нет, шестнадцать лет назад был в Потсдаме, мне предлагали купить совершенно такое же изделие. Но его родиной называли Египет. И принадлежал он не мудрой деве, а кому-то из египетских султанов. При нем и грамота имелась, в которой можно было разобрать примерно столько же, сколько в вашем пергаменте.

– На турецком языке? – уточнил судовладелец, проникшись аптекарским ехидством.

– Я полагаю, на арабском. Такие светильники, я полагаю, и по сей день мастерят в Египте из горного хрусталя. У него была точно такая же надпись на боку… Возможно, цитата из Корана. Это арабские буквы, Ребус. И такими буквами во времена Господа нашего Христа не писали. Да и Корана тогда еще не было. Жаль, жаль, что я не приобрел его. Я бы отдал его вам в обмен на ваше чучело крокодила, и у вас на консоли стояли бы очаровательные парные светильники…

Даниэль Ребус внимательно оглядел собеседников.

Данненштерн похлопал его по плечу, что означало – не расстраивайтесь, друг мой, со всяким могло случиться…

Круглое лицо мастера Ребуса вдруг преобразилось – уголки рта повисли, брови встали домиком, раздался глубочайший вздох.

– Не верю! – вдруг воскликнул он. – Вы напрасно сбиваете меня с толку, господа мои! Если вам угодно надо мной посмеяться…

Он принялся с недовольным сопением укладывать светильник и сворачивать пергамент.

– Не обижайтесь, Даниэль, а лучше покажите, что вы еще привезли, – попросил Мартини. – А если вы будете понапрасну дуться, то я не сведу вас с одним чудаком, который возьмет ваш светильник без всякого пергамента, ему будет достаточно вашего честного слова. В его собрании редкостей хранится праща, из которой Давид убил Голиафа, и тот самый камень, которым было совершено убийство. Я всё собирался съездить к Гансу в поместье и взять челюсть дохлой коровы. Я бы неплохо заработал, продав ее ему как ту самую ослиную челюсть, которой Самсон сокрушил филистимлян!

Тут уж расхохотались не только Данненштерн с судовладельцем, но и сам обиженный Ребус.

– Сведите меня с вашим чудаком, сударь, – попросил Данненштерн. – У меня есть кусок веревки, на которой повесился Иуда Искариот. Пора бы уж избавиться от этой редкости, за которую покойный дядя отдал большой кубок из раковины в виде лебедя, прекрасное нюрнбергское изделие, серебра в нем было не менее двух фунтов.

– Я берегу этого чудака для собственных надобностей. Если угодно, дайте мне веревку, и я выменяю ее на что-либо, имеющее ценность, – предложил аптекарь. – А я и не знал, что она у вас есть.

– Лучше бы у меня был тот кубок… Ну а что на самом дне, мастер Ребус?