Окаянная сила

Перехитрила ее боярыня Анна Петровна – семь десятков лет хитрить училась, и силы ведовской ей не потребовалось, чтобы с наисильнейшей ведуньей справиться. Словами оплела!.. Поди разбери теперь, что в ее словах правдой было, что – ложью, грозит ли опасность государыне Авдотье Федоровне или просто нужно ее с сыночком из Кремля выманить да незнамо куда завезти? А ради чего? Нет же наследника мужеска полу от семени Милославских! А только им боярыня всю жизнь и служила. И про Софью, которой стрельцы более не желают, тоже, выходит, врала?… И про верных людей?…

Погано было на душе.

Не знакомая ярость, а омерзение, как если бы пришлось, за неимением иного пути, по дерьму ступать…

– А и пусть… – пробормотала Алена. – Ни дна им, ни покрышки… А и пусть! Грызитесь себе… мне до вас дела нет… я, слава те господи, не груша какая сушеная, чтобы такими мерзостями заниматься…

И точно – в самом соку была Алена, в самых годах, когда любить да рожать, любить да рожать… А не государей на престолах менять! И всё к тому шло – проклятье свое она избыла, никому более беды принести не могла, и суженый был на примете – очи соколиные, брови соболиные…

– А и пусть… не моя печаль!

Не желала Алена себе признаться, что со всей своей изумительной силушкой села в лужу. А желала отступить с достоинством. И принялась в себе пестовать воспоминание о любимом лице, который уж год – недоступном. Ведь ради него, Владимира, столько сотворено! Дунюшка-то ее, Алену, за эти годы позабыла, насилу признала. И чего ради нее изводиться да ковриком ей под ноги стелиться? Да нечего! Пусть сама выпутывается, как умеет!

Так распростилась Алена с замыслами великими, так порешила присушить наконец Владимира, до венца его довести, и стать наконец просто мужней женой счастливой да довольной! Что, на свой лад, получше и званья тридцатницы, и ведовской славушки, и потайной власти в Верху.

Истомилась же!..

И пошла она, как была – расхристанная, в одной сорочке распояской, наугад – к его дому. А и встретит кто – решит, зазорная девка напилась допьяна, стыдобушку пропила…

И шла, и звала, и всю свою тоску к нему посылала.

Учуял – вышел навстречу!

В чем и душенька оставалась – хвор был, жалок, одни очи прежнюю силу держали.

– Володюшка!.. – впервые в жизни Алена его по имени назвала. А более и сказать было нечего – уж коли баба сама ночью к мужику бежит, что тут добавишь?…

Владимир остановился напротив, не желая подходить.

– Ты что же это с Анисьей сотворила? – строго спросил он.

– А то не знаешь… – Алена глядела и не могла наглядеться на любимое лицо. – Нашел, чай, мой подклад…

– Отыскал, – согласился молодой ведун. – Грех тебе, неразумная, грех…

– А и замолю! – как можно более беззаботно возразила Алена. – Володюшка, сокол ты мой ясный, – ради тебя же!..

– Замолишь, коли Бог сроку даст.

Не в том состоянии души была Алена после всех событий и потрясений, чтобы слушать от ясного сокола поучения. Ей целовать его хотелось в темные глаза, но не давался он, и не двигался вроде – а отступал и уклонялся.

– Теперь уж даст сроку, – и Алена торжествующе улыбнулась. – Лежало на мне проклятье, Володюшка, на семь гробов меня было разделили, да удалось то проклятье отделать! И нет на меня теперича управы! Кого хочу – того и люблю! Ранее боялась в могилу своей любовью загнать. И не боюсь более! Отделала я свое проклятье – вот и пришла! Нет теперь между нами ничего!

– Анисью я вылечу, – как бы не поняв, о чем речь, сказал Владимир. – Крепко ты ее допекла. По тому подкладу, по иголочке твоей лишь и понял я, в чем у нас с тобой загвоздка. Не нужно нам друг друга искать и домогаться, вот что…

Алена остолбенела.

Она знала, что ведун к ней неровно дышит. Хоть и не имела силы Рязанкиной, однако это – чуяла! Потому и не подходил, что боялся: кинет их друг к другу, спаяет – топором не разрубить!

– Иль я тебе не люба вовсе? – спросила она. – Вижу ведь – люба! Просто Анисью ты прежде меня увидел. Оставь Анисью, свет. Я ей доброго женишка сыщу, приданое дам, я разбойничьи клады знаю. Оставь!

– Уж так ли любишь меня? – вопросом же отвечал Владимир.

– Ты мой желанный… – тихо сказала Алена. – И чудится мне, будто с самого рождения я тебя ждала и желала… Созрело это во мне, вызрело, налилось, более меня самой стало! Оставь Анисью!

– А коли не оставлю?

Алена задумалась.

– Мучаться с ней будешь. Ее целовать – а меня помнить! Ее миловать – а ко мне тянуться! Я-то тебя не оставлю! Я такие слова знаю, что и у дурочки сильны выходят, а у меня-то сила немереная!

Выпрямилась Алена, плечики развернула, грудь вперед подала да и вздохнула всей грудью, силу свою ощущая и осознавая. И заговорила нараспев, глядя в лицо избраннику своему:

– Как на море на Окияне, на острове на Буяне есть бел-горюч камень Алатырь, и на том камне устрою я огнепалимую мовню, а в той мовне положу разжигаемую доску, а на той доске – тридцать три тоски…

Владимир, как бы толкаемый в грудь ее неотвязным взглядом, принялся отступать, а она шла следом, выкликая слова сильного заговора: