Окалина

— Сынок, как же… Неужто слышишь меня, а? Устинушка, вот дожили! Ах ты господи… Нет, не пропали мои молитвы. Ну, садись, поговорим, сынок. Скажи мне… Давай обо всем. Отчего голос-то возвернулся? — От волнения у Кузьмы Даниловича случилась одышка, мутновато-серые глаза застлали слезы. — Ну-ка, скажи еще словцо какое, сынок… Не молчи ты, говори со мной, разговаривай… Я слыхал, такое бывает. Ну, пойдем в избу, пошто уселся-то я? По такому случаю мы сейчас…

Кузьма Данилович поднялся с колоды, припал обнаженной седой головой к груди сына и умиротворенно замер.

— Здравствуй, Данилыч! Газетку вам положила, — послышался деланно-веселый девичий голос, над заборчиком мелькнула и поплыла красная косынка почтальонши Таньки Васениной.

Кузьма Данилович внимательно и хмуро поглядел в ее сторону:

— Горе по дворам таскает, боюсь я ее. Как принесла на Андрея похоронную, стал я пужаться одного ее вида. Идет Танька встречь, а я — за угол. — Он отстранился от Устина и опасливо огляделся по сторонам. — Она не подслушала нас, Устин? Давно она у калитки-то? — вдруг встревожился он.

— Н-не знаю, — ответил Устин, не понимая, с чего бы это в отце такая перемена.

Кузьма Данилович, озираясь, прошелся по двору, словно придумывая, куда бы спрятаться. Постоял немного в раздумье, затем подошел к почтовому ящику, что висел на внутренней стороне ворот, вынул районную газету и вернулся к Устину.

— Не вижу без очков. А ты не разучился? На-ка почитай. Как оно там?.. — Кузьма Данилович подал газету Устину. Тот минуты две вертел ее в руках, обыскивая глазами.

— К з-зимовке г-готовятся… — ответил Устий.

— Нет, нет. Ты мне фронтовые новости найди. Что там?

— А н-ничего. Вот н-написано… «На ф-фронтах с-существенных перемен не п-произошло, идут бои м-м-местного з-значения».

— Где сейчас немцы, а где наши? — нетерпеливо перебил его Кузьма Данилович.

— Об этом тут не н-написано.

— Зато я знаю. Глазами слаб, но, слава богу, радио в доме есть. И вот что я тебе скажу, сынок… Воевать нам с немцем недолго…

Кузьма Данилович воровато покосился на избяную дверь, взял сына за локоть и повел в дальний угол двора, где под навесом хранились штабеля кизяка. Не сговариваясь, сели на чурбан-плаху.

— Я так рад за тебя, сынок, аж дрожу весь. Ты теперь как заново на свет родился, — горячо продолжал Кузьма Данилович. — Один ты у меня. Один. Во-от… И я не хочу тебя потерять, никого у меня тогда не останется… А на войну людей не напасешься. Деревню-то, гляди, подчистую вымела, все ребята ключевские тама. А многих уже оплакали, схоронили заглазно. И я не дам! Не хочу… Хватит ей, прорве ненасытной, Андреевой гибели. Лежит Андрюша в землице. И ты, сынок, ляжешь. Вот и… прикусим до пока радость-то. Да. Нельзя тебе сейчас здоровым объявиться, сразу упекут туда, откель пришел. Калякать, рассуждать ноне недосуг. Проверят: здоров — и все, суши сухари в дорогу… Не хочу, не дам!

Кузьма Данилович всхлипнул, приложил лацкан пиджака к мокрым глазам. Устин не совсем еще, видно, понял отца, остолбенело сидел, глядя перед собой в никуда.

— Ну вот. З-зашел п-п-порадовать, а тут… — только и сказал, вздохнув.

— Ты отдал свое, сынок, отвоевал. Я с гражданской с двумя ранениями вернулся. Андрей под Москвой костьми лег. Шабаш! Мы, Дедушевы, отдали войне оброк. Пущай другие так-то… — перестав всхлипывать, вдруг горько-ожесточенно закричал Кузьма Данилович.

— Я дом-мой пойду. Фросю х-хоть п-порадую, — сказал Устин и встал.

— Ты сдурел?! — Кузьма Данилович рванул его за штанину. — Аль опять оглох, не слышишь меня?.. «Фросю порадовать!» Ты ей живой нужон! А потому прикуси язык. Ради Христа, Устин, прошу тебя. Только дурак сам на себя доносит.

— Так неужель не сказать ж-жене?!

— Скажи курице — она всей улице. Ноне узнает семья, завтра вся деревня… А ты погоди с месячишко… Заика ведь! Кому ты на фронте такой пригоден?!

— З-зря ты, батя, т-трухаешь. Н-ничего со м-мной не будет.

Кузьма Данилович вскочил с чурбака, встал перед Устином, положил ему на плечи руки, как бы усмиряя и удерживая его:

— Ты сейчас колхозу нужнее. Вся кузня тобой держится. Ты тут воюй кувалдами… И пока подержи язык на привязи.

— Ф-Фросе… одно с-словцо х-хочу, — запротестовал Устин.

— На хотенье есть терпенье! — жестко, с давней прежней отцовской строгостью оборвал сына Кузьма Данилович. — Главное — погодить малость, обсудить… Ты же не какой-то дезертир, бегляк, ушкуйник. Не из тех, кои в лесах шаныжничают да по чердакам и погребам прячутся. Ты у людей на виду, красна твоя работа. Васенин не нарадуется, слышь, на тебя. Вот и живи. И не гляди на меня так. Добра желаю! Да!

Слова отца выстуживали из души Устина горячую радость, он сопротивлялся этой нежданной злой перемене, не поспевал осмысливать, а лишь возмущенно-растерянно чувствовал вероломный какой-то оборот дела: торопился в родительский дом, чтобы отца осчастливить, но лишь огорчил, озаботил; хотел семью порадовать, но, оказывается, делать этого никак нельзя — опасно. Да что это за радость-счастье, коль его запретно даже с самыми близкими людьми поделить?!