Окалина

Собака с визгом метнулась к двери, а Устин, услыхав ее слабый визг и свой голос, замер от радости и испуга. Потом стал тихо ходить взад-вперед по земляному полу кузницы, бережно нося в себе драгоценную новость, радуясь ей и не веря. Чтобы не спугнуть, а утвердить эту радость, он взял молоток и слегка ударил по наковальне. Звон металла мягко толкнулся в уши, и Устин с наслаждением поймал звук соприкосновения молота и наковальни. Раньше этот момент подтверждался лишь рукой и глазом. Теперь он слышал. И как это, оказывается, важно для кузнеца — слышать удар молотка!

Устин, поработав мехами, побросал в угли железки, а когда они покраснели, взял клещи, выхватил из белого жара раскаленный пруток и положил его на наковальню. Вдоль стены в пирамиде рядком, по росту, стояли кувалды. Он выбрал средний молот и, придерживая поковку клещами, взмахнул озвученным и оттого сделавшимся очень легким молотом. С обновленной силой и веселым азартом он более часа ковал зубья для борон, а в минуты перекура садился лицом к двери и, вытирая пот со лба, с тревожным нетерпением ожидал людей. Переживал он примерно то чувство, с каким человек после долгой разлуки с трепетом приближается к родному дому и думает, как его встретят, какой от этого случится переполох. С каждым часом в нем росло нетерпение поделиться с кем-либо из людей радостью, и ему более не хотелось находиться одному. Он вымыл руки и засобирался домой.

Выйдя из кузницы, Устин свернул с дороги и напрямик через пажить крупно зашагал вниз, ко дворам.

На могучих осинах у пруда с веселой деловитостью орали грачи, сбиваясь в отлетные стаи, с крыш сараев воинственно-радостно вскрикивали разномастные красивые петухи, над головой легкими стрелами проносились ласточки-касатки, на маленьких лужайках перед окнами дворов там и сям важно паслись дородные гусыни, ревностно, со злой бдительностью стерегущие свои повзрослевшие выводки.

Когда Устин поравнялся с одной такой гусиной семейкой, на него в тот же миг, хищно изогнув шею и по-змеиному шипя, кинулась молодая гусыня. Он остановился, с приятной покорностью ожидая ее приближения, и мирно протянул навстречу руку, чтобы погладить ее серую продолговатую головку и красный, яростно расшеперенный клюв.

И это угрожающее шипение птицы, и кагаканье грачей, и донесшийся откуда-то грубый скрип тяжелых ворот, и занудливое поскуливание поросенка в чьем-то хлеву, и даже шарканье собственных старых сапог по шершавой дороге — все эти звуки, привычные и прежде почти не замечаемые, как воздух, теперь несказанно радовали его. Новыми глазами смотрел он на деревья и заборы, на птиц и животных, на дома и небо — все было прежним, и все было совсем иным: щебетало, чирикало, шуршало, пело… Кончилась немая пустота, и от благодарности к совершившемуся в нем, с ним и в окружающем его звенящем мире, от растущей в душе отрады, счастья Устину вдруг захотелось сейчас же, не теряя ни минуты, слиться с этой жизнью… Он остро чувствовал, что хлынувшие отовсюду звуки заполнили все его трепещущее, ликующее тело, оно стало певучим.

Он гымкнул, воскликнул что-то и резко, неуклюже запел:

— Э-эх, встре-иы-чала м-мать сы-ыночка…

Язык оказался неповоротливым, слова складывались трудно, непослушно, и Устин понял, что говорить ему придется учиться заново. Проходя мимо отцова дома, он свернул к знакомой калитке.

Отец копошился в опустевших огородных грядках, сгребая картофельную ботву. Устин подошел к нему сзади, схватил в охапку и, покружившись с ним, посадил на кучу ботвы.

— Э-ей, ты что, Устин, аль спятил совсем? Пусти. Будет дурить-то. Дурачился бы кто другой, а не ты, горе наше горькое, — отбиваясь от сильных и веселых рук сына, вскрикивал Кузьма Данилович. — Ну как там у Павлика, полегче?

Устин стоял перед отцом и какими-то ошалелыми глазами смотрел ему в лицо, не замечая его машущих, что-то спрашивающих рук. Жесты теперь были лишними. Он слышал родной, глуховатый, с дрожащей старческой хрипотцой голос отца и, счастливый, вдруг с горечью подумал о тех многих немых беседах, когда отец вот так же взмахивал руками, шевелил губами. «Каждый раз балакал со мной, как с равным, хотя и знал, что я не слышу его. Много же слов отцовских в меня, как в камень, ушло безответно…»

— Ну, коль ощеряешься, значит, отлегла беда… — Кузьма Данилович встал, отряхнулся и, подойдя к сеням, крикнул в открытую дверь: — Эй, Варвара, накрой на стол. Устин к нам пожаловал!.. Да, сынок… Живем мы близко, а ходим редко. А что бы тебе прийти да повидаться. Оно мне, старому, все легче бы… Один я, что ни говори. Варвара живет тут для женского пригляду. Ну, пошли, отведай наших щец.

— Не… я ды-ымой, — заикаясь, сказал Устин.

Кузьма Данилович вздрогнул, смятенно уставился на сына.

— Господи, аль я ослышался?.. Вроде ктой-то говорил сейчас…

— Я г-говорил, б-батя, — громче сказал Устин и шагнул к отцу.

Испуганно моргая, Кузьма Данилович попятился и, точно оглушенный, сел на старую колоду у плетня.